В тумане тысячелетия - Александр Красницкий Страница 11

ало-помалу площадь новгородского детинца вся заполнилась собравшимся на звон вечевого колокола народом. Около высокого помоста, на который должны были взойти новгородские власти, волновалось целое море голов. Со всех сторон слышались шум, говор, раздавались крики, остроты, кое-где вёлся серьёзный разговор.

— О чём вече-то? — спрашивал величавый старик, по-видимому, давно не выходивший на свет божий, — Давно уже не созывал нас посадник... Сам, верно, хочет во всех делах верховодить!

— Чего ж, дед! Перестань ворчать. Кто не знает, что наш Гостомысл из умников умница...

— А всё-таки своим умом без приговора народного он никак поступать не может! Должен он знать, что народ мы вольный!..

— И то правда! — поддержали старика в толпе. — Мы его выбрали, чтобы делами он верховодил всякими, а нового ничего без нашей воли не начинал.

— Известно, не мы ему служим, а он нам!

— То ли при других посадниках было!

— Что и было-то? Чем вашим другим хвалиться-то? — нашлись у Гостомысла защитники. — При теперешнем посаднике только и подниматься начали!

— За всех нас он один думы думает, а мы за его спиной живём... За что его винить!

— Веча не уважает! — раздалось в ответ чьё-то энергичное восклицание.

— Не уважает, не уважает! Вон его из посадников! Не надо нам такого! — послышалось со всех сторон.

Недовольство Гостомыслом давно уже зрело среди новгородцев. Им всё казалось, что умный посадник уже много забрал себе воли, соединяет власть в одних своих руках, а этого новгородцы переварить не могли. Не в их нравах было лишиться каких бы то ни было прав и преимуществ. Мужи новгородские отлично сознавали значение Новгорода в северном славянском союзе, знали, что Новгород всегда служил средоточием, торговым центром всех живущих на севере племён, знали, наконец, что далеко-далеко за морями всё представление о славянстве заключалось исключительно в одном их Новгороде...

А тут вдруг один человек, поставленный ими на самую высокую ступень веча, замышляет захватить эту власть, которой они так гордятся, в одни руки!

— Нет, не бывать этому! Пусть лучше один Гостомысл погибнет, чем вся вольность новгородская.

— Вон! Вон его из посадников! — всё громче раздаются крики возбуждённой толпы.

Зловещий лязг железа к ним примешивается... За мечи уже взялись мужи новгородские — «конец» на «конец» кровью идёт.

А вечевой колокол всё гудит и гудит, призывая к решению общих дел всех мужей новгородских.

Ещё бы одно мгновение, и площадь вечевая обагрилась бы кровью, но как раз в это время откуда-то, как будто из самых недр земли, раздался звучный мужской голос:

— Слушайте вы, мужи новгородские, и вы, людины, сюда собравшиеся! Слушайте, распри свои забудьте! Гостомысл-посадник со степенными боярами идут сюда решать дела вместе с вами!

Действительно, среди толпы народа со стороны хором, стоявших в некотором отдалении от вечевого помоста, произошло движение. Стоявшие там люди расступились перед рослыми молодцами-воинами, открывавшими шествие посадника на вече.

Дружина посадника была невелика. Не более семи пар прекрасно вооружённых дружинников шли впереди, молодцевато держа длинные копья. Головы их, по тогдашнему обычаю, были не покрыты, а по моде, перенятой от заезжих норманнов, были выбриты, так что спереди оставалась только одна длинная прядь волос — чуб. Бороды у некоторых из них также были сбриты, но большинство всё-таки оставались бородатыми. У пояса каждого на широкой перевязи красовался большой меч, за рукоять которого каждый из них держался с самым бесстрастным видом.

Следом за дружинниками шли старосты всех «концов» Новгорода. Разодеты они были по-праздничному. На каждом из них поверх лёгкой тканой рубашки накинуты были богатые парчовые кафтаны, привезённые сюда заезжими гостями из далёкой Византии. «Концевые» старосты имели все весьма важный вид и свысока оглядывали расступавшуюся перед ними почтительно толпу.

Далее, в группе старших и степенных бояр, шёл под руку с бывшим посадником Витимиром, седым уже стариком, плохо видевшим и почти ничего не слышавшим, сам степенный новгородский посадник Гостомысл.

Это был высокий, представительный старик лет шестидесяти на вид. Внешность его невольно внушала почтение. Он на полголовы был выше других степенных и старших бояр. В ясных голубых глазах угадывались редкие ум и энергия. Движения его были плавны и властны, а резкий, несколько отрывистый голос выказывал привычку повелевать.

Только вид Гостомысла был печален и даже угрюм. Печать тяжкого горя легла на чело его с тех пор, как умер в земле чудской единственный любимый сын его, Словен, ради которого и принял он всю тяготу посадничества новгородского.

Не сиделось молодцу на родной сторонушке, на берегах великого славянского озера Ильменя. Как ни останавливал сына старик, не послушался Словен мудрого отца, отправился из Новгорода искать счастья в чужой чудской стороне за Пейпус-озером. Там и сложил он свою буйную голову...

Доходили до Гостомысла вести, что не даром побывал Словен в землях чудских, не даром он пролил там свою кровь, — говорили старику, что срубил он там город, который по его имени назвали Словенском. Да что толку в этом?

Остался у Гостомысла, как память единая о сыне любимом, внук Избор. Живой, умный растёт мальчик — весь в деда-разумника и отца-храбреца.

Больше жизни, больше власти, больше себя самого любит Гостомысл внука, для него он и в посадниках держится.

Есть у Гостомысла замысел тайный; никому он не поверяет его, ни с кем своими тайными мыслями не делится... При новгородских порядках опасно, если кто в думы такие проникнет.