Александр Дюма - Анри Труайя Страница 11

Увидев, что сын возвращается целым и невредимым, Мари-Луиза подумала, что Господь простил ей ту неосторожность, которую она совершила, послав «малыша» прямо в волчью пасть. На следующий день она вернулась в Вилле-Котре, в свою табачную лавку, к своим трусливым согражданам, уже не знавшим, что и думать о победоносном шествии императора к столице. Вскоре Людовик XVIII бежал в Гент, Наполеон занял его место в Тюильри, и братья Лальманы, освобожденные по его приказу, снова проехали через Вилле-Котре – опять в кабриолете, но настроение было совершенно иным. Перед лавкой непримиримой шляпницы один из братьев, тот, кому она несколько дней тому назад плюнула в лицо, велел остановить экипаж. Мадам Корню, стоявшая на пороге своей лавки, сжала губы и окинула его ледяным взглядом. Склонившись к ней, генерал с улыбкой произнес: «Как видите, сударыня, мы живы и здоровы. Каждому свой черед». С искаженным от негодования лицом шляпница прошипела сквозь зубы: «Не беспокойся, разбойник! Еще настанет и наш черед!» ^[18]

Как ни странно, именно ненависть, которую открыто проявляли к императору многие роялисты, подтолкнула Александра и Мари-Луизу к тому, чтобы желать победы этому человеку, любить которого у них не было никаких причин: он ведь так скверно обошелся с генералом Дюма! Когда Наполеон, едва вернувшись на престол, должен был противостоять всей объединившейся Европе, Александр, позабыв о семейных обидах, по-прежнему готов был верить в победу Франции. Вместе с другими мальчишками из Вилле-Котре он присутствовал на сборе нескольких полков старой гвардии, отправлявшихся на границу. Решительные лица, потрепанные мундиры, покрытые славой знамена и разрозненное оружие; оркестр снова, как в былые времена, играет «Встанем на защиту империи». Узнав о том, что его величество проедет через город, чтобы встать во главе своей армии, Александр испытал прилив патриотической горячки. Задолго до того часа, когда в Вилле-Котре должен был прибыть император, мальчик пробрался в первые ряды зевак. И вот, после долгого ожидания, из толпы послышались крики: «Император, император!» У почтовой станции остановились две кареты, запряженные каждая шестеркой покрытых пеной лошадей. Пока разряженные и напудренные форейторы суетились, меняя упряжку, Александр, растолкав стоявших рядом зевак, приблизился к карете и, привстав на цыпочки, разглядел в глубине ее маленького пузатого человечка в зеленом мундире с белыми отворотами, украшенном одним-единственным орденом – Почетного легиона. «Его бледное, нездоровое лицо, казавшееся грубо вырезанным из слоновой кости, слегка клонилось на грудь», – напишет позже Дюма в своих мемуарах. «Где мы?» – спросил монарх у своего брата Жерома, сидевшего слева от него. «В Вилле-Котре, это в шести лье от Суассона», – ответил кто-то из толпы. «Давайте поживее!» – проворчал Наполеон и снова впал в угрюмую дремоту. Конюхи заторопились, кони начали нетерпеливо приплясывать, бить копытами о землю, щелкнули кнуты, и императорская карета тронулась с места. Нельзя было терять ни минуты. Впереди – Ватерлоо!

После этого мгновенно промелькнувшего и почти нереального видения городок снова замер в ожидании. Теперь уже никто не понимал, на что надеяться, а чего опасаться. Со всех сторон во множестве приходили ложные известия. С каждым днем тревога делалась все более неясной и вместе с тем все более мучительной. Двадцатого июня по городу проскакали двенадцать всадников, они спешились во дворе мэрии. Горожане бросились к ним, засыпали их вопросами. Всадники оказались поляками, служившими Франции, но едва знавшими несколько французских слов. Из их тарабарщины жители Вилле-Котре все же поняли, что битва при Ватерлоо закончилась 18 июня полным разгромом. Французская армия в беспорядке бежала, преследуемая врагом. Александр и его мать были ошеломлены этим известием. Им хотелось узнать побольше, и они отправились на почту, куда приходили официальные сведения. В семь часов вечера явился измученный, растерзанный, с ног до головы покрытый грязью гонец – он попросил приготовить четверку сменных лошадей для кареты, которая прибудет следом за ним. Новоприбывшего умоляли рассказать подробнее о необычайных событиях, происходивших во Франции, но он ничего не знал или не хотел говорить и ускакал с такой поспешностью, словно черт колол его вилами в зад. Станционный смотритель вывел из конюшни четырех свежих лошадей, велел запрягать, и тут у станции остановилась разбитая карета. К этому времени уже стемнело. Смотритель, посветив себе фонарем, заглянул внутрь кареты, но сразу же, низко кланяясь, попятился. Александр, спешивший узнать новости, дернул его за полу и спросил: «Это он, да, это император?» Тот беззвучно выдохнул: «Да». Тогда и мальчик, в свою очередь, заглянул в карету. Ни малейших сомнений – перед ним был тот самый человек, который несколькими днями раньше спокойно и торжественно шествовал навстречу врагу! Да, это император, вот только сегодня голова его еще тяжелее клонится на грудь… «Что это было? Всего лишь усталость или боль оттого, что он поставил на карту весь мир и проиграл?» – размышляет Александр Дюма в своих мемуарах. «Где мы?» – в точности как в прошлый раз спросил император. «В Вилле-Котре, ваше величество», – ответила тень. Усталый, тусклый голос произнес: «Пошел!» Александр едва успел отскочить, тяжелая карета тронулась с места и покатила. Отдохнувшие лошади бежали быстро, Наполеону потребуется всего несколько часов на то, чтобы добраться до Парижа. Слишком поздно. Императором ему больше не быть. Орел снова расправит крылья над Францией всего на каких-то три месяца.

На следующий день через Вилле-Котре потекли остатки побежденной армии. За невредимыми солдатами, шедшими без команды, без музыки, а порой и без оружия, следовали раненые, хромающие пехотинцы, всадники, едва державшиеся на призрачных конях, и, наконец, повозки, нагруженные безрукими и безногими страдальцами, наспех перевязанными на поле боя. Время от времени кто-то из этих жалких обрубков, приподнявшись, выкрикивал хриплым голосом: «Да здравствует император!» – и тут же снова падал на неподвижных товарищей по несчастью, полумертвых от боли и стыда. Александр понимал отчаяние этих гордых калек и сильнее обычного чувствовал, как его раздирают на части бессознательный патриотизм и невозможность жалеть того, кто некогда не сумел сжалиться над его отцом. Было ли то, что он видел перед собой, наказанием для всей Франции – или посмертным отмщением генерала Дюма? Мать ничем не могла помочь сыну в эти дни – она и сама растерялась, сама оказалась не в силах справиться с одолевавшими ее разнообразными, но равно возвышенными чувствами. Смирившись, Мари-Луиза ждала неизбежного вторжения чужеземных войск и – в который раз! – ставила на огонь баранье рагу.

Наконец трубы протрубили у входа в город незнакомый военный марш, и на площади, в сопровождении британского полка, показалась тысяча пруссаков в парадных мундирах. Двое офицеров его величества английского короля Георга III явились к Мари-Луизе с записками на постой. Они не знали ни слова по-французски, изъяснялись знаками, но вели себя вполне прилично и оценили баранье рагу по достоинству.

Пока враг со всеми удобствами располагался в маленьком городке, Людовик XVIII успел возвратиться в свои тюильрийские покои, а Наполеон – подняться на борт «Беллерофона» и отплыть на остров Святой Елены. Посреди всего этого вихря исторических событий в Вилле-Котре неожиданно появились сестра Александра Эме и его зять Виктор Летелье, назначенный разъездным инспектором. А господин Девиолен, грозный Дед с розгами, со своей стороны, поспешил обратиться с письмом в высшие инстанции, заверяя в своих верноподданнических чувствах. Результат не заставил себя ждать. Господин Девиолен был утвержден в должности главного лесничего, традиционно охраняющего угодья герцога Орлеанского, что позволило Александру с полнейшей безнаказанностью возобновить свои охотничьи вылазки. Но теперь он охотился вместе с другом матери, адвокатом Пико. Мари-Луизу немного успокаивало то, что за сыном присматривал такой серьезный человек: она всегда боялась «неподходящих встреч», которые могли случиться в лесу. Размышляя же о будущем сына, теперь она метила куда выше, чем прежде, но начала, как водится, с малого.