Аквитанская львица - Дмитрий Агалаков Страница 11

Людовик обернулся к Сугерию — в глазах юноши, в неярком освещении жаркого каминного огня едва заметно блестели слезы. Аббат улыбнулся: мальчик, которого он знал прежде, возвращался в этот мир…

Утром, когда срок исполнения королевского указа истек, в дворцовое окно выглянул не Людовик, а аббат Сугерий.

— Горожане Пуатье! — откашлявшись, громко выкрикнул он. — Людовик Седьмой, король Франции милостью Божьей, был так снисходителен и добр, что пересмотрел свой указ. С условием, что подобного проступка с вашей стороны никогда более не повторится, он велел передать вам, что не будет отрывать сына от матери и дочь от отца. Людовик Седьмой не станет брать в заложники городскую молодежь и милостиво прощает жителей Пуатье!

Дворцовая площадь разразилась ликованием. Все только и делали, что восхваляли Людовика Французского. Воистину Сугерий вновь оказался прав. И впрямь, что такое установление коммуны в сравнении с потерей любимых детей? Гнев юного короля заставил трепетать перед ним, милость растопила сердца горожан.

Облегченно вздохнув, пуатевинцы призвали каменщиков латать стены, а грозное войско юного короля, оказавшегося бойким малым, двинулось по дорогам на северо-восток.

Дорога до Парижа заняла не многим больше времени, чем от Парижа до Пуатье. Во-первых, Людовик соскучился по любимой жене, а во-вторых, он спешил похвастаться перед Алиенорой молниеносной победой. Но, оказавшись дома, понял, что триумфа не будет.

— Ты не взял в заложники сыновей и дочерей этих мерзавцев? — казалось, она ушам своим не верила. Алиенора встречала мужа во дворце, на острове Сите. — Но ведь мы все обсудили заранее?!

Выставив прислугу, он сбрасывал походный плащ, снимал кожаные перчатки и швырял их в сторону, вон бросал квадратную изумрудную шапочку с тугими перьями.

— Милая, я подумал, что надо быть милосердным…

Шагая к любимой супруге, юный король быстро расстегивал короткий, на южный манер, синий парчовый кафтан, расшитый золотом. На обратной дороге Людовик решил пренебречь кольчугой. Он уже протягивал к желанной юной женщине, по которой истосковался, жадные руки…

— Милосердным?! С кем — с предателями? — Она остановила его, уперев ему ладони в грудь. — Но разве тебя не учили, что предавший однажды предаст вторично! И только силой можно доказать свою правоту?!

— Я хотел дать им шанс, — напирая, оправдывался Людовик. — Все мы — христиане…

— По-твоему, быть мягкотелым — значит, быть христианином?!

— Я не мягкотелый! — неожиданное обвинение возмутило его. — Я выполнил свой долг перед короной и перед тобой — Пуатье лежит у наших ног. Но быть жестоким — это скверно. И потом, милая моя, мой наставник Сугерий…

— Опять Сугерий! — сжав кулачки, воскликнула она. — «Мой наставник Сугерий»! — Неожиданно ее лицо озарилось. — То-то мне говорили, что он сел в телегу и с отрядом рыцарей умчался куда-то! — Людовик вновь попытался привлечь ее, обнять, но она сбросила его руки со своих плеч. — Значит, он был в Пуатье? И это он отговорил тебя брать заложников? — Она мгновенно остыла. — Тогда мне все ясно, и я зря ругаю тебя. Простите, ваше величество. Куда мне тягаться с аббатом Сугерием, который вынянчил и воспитал вас, — она развела руками. — Еще раз простите меня…

— Алиенора, — его глаза умоляли. — Зачем ты так?

Юная королева приложила унизанные перстнями пальцы ко лбу:

— У меня болит голова, мой милый Людовик. Так болит, что, кажется, тысяча маленьких кузнецов кует в ней дьявольски острые мечи!

И она ушла к себе, а Людовик так и остался стоять в середине залы с неутоленной любовью, недоумевающий и печальный. Ему хотелось плакать — и он бы расплакался, если бы не был королем.

В ближайшие месяцы настоятеля аббатства Сен-Дени, отца Сугерия, на Королевский совет не приглашали. А он, будучи человеком мудрым, хорошо понимал причину этой немилости.

Имя ей было — Алиенора Аквитанская.

— Не сокрушайтесь так, ваше преподобие, — успокаивал его приор аббатства, когда настоятель отходил от молитвы и готовился вкусить скромную трапезу святого человека — немного бобов, хлеба и сушеных фруктов.

— Что вы, Эрве, — отвечал ему Сугерий. — Если я и сокрушаюсь, то не о себе. Я боюсь, что некому будет предостеречь моего короля от ошибки, подсказать в нужный час, как быть и что делать. Боюсь, чтобы свет он не назвал тьмой и наоборот. И чтобы не подошел к краю бездны, потому что, увы, есть кому подтолкнуть его к этому рубежу.

Победа в Пуатье вдохнула новые силы и надежды в молодую королевскую чету. Их сердца жаждали новых подвигов. Случай еще раз проверить себя подвернулся очень скоро. По наводке юной государыни Людовик Седьмой вспомнил о непокорном сеньоре Гильоме де Лезе. Этот сеньор при восшествии на престол Людовика, уже прозванного в народе Молодым, не хотел приносить ему оммаж. На Гильома де Лезе надавили — тут был и Сугерий, и граф Шампани Тибо, и многие другие вельможи, священники и вассалы короля. И вот этот Гильом де Лезе вновь отличился. Наравне с герцогами Аквитании он управлял землями в Тальмоне. Однажды Алиеноре сообщили, что дерзкий сеньор де Лезе похитил у герцогов Аквитании белых охотничьих соколов.

— Мы должны проучить его! — немедленно обратилась королева к мужу. — Эти соколы принадлежат нам, герцогам Аквитании. Сегодня он взял соколов, а завтра потребует и часть наших земель в Тальмоне. Накажи его!

Вор был отвратителен королю еще и тем, что Гильома де Лезе два раза отлучали от веры Христовой за расхождения во взглядах на догматы церкви. Ну как не проучить такого прохвоста?

Конный отряд рыцарей двинулся в сторону Тальмона, и сеньор де Лезе получил письмо, в котором ему в прямой форме было высказано от имени короля, что это его последняя безрассудная выходка. Соколы должны быть возвращены немедленно, на этот раз королю Франции, а сам сеньор де Лезе отныне должен быть незаметен, как тень в безлунную ночь. Иначе его ожидает плохой конец — не получив чужого, он лишится и своего. История с Пуатье уже облетела все королевство, и сеньор де Лезе, проклиная двух молокососов, отдал белых охотничьих соколов и пообещал более не тревожить венценосных особ своими выходками.

Еще один успех, хоть и небольшой, вдвойне окрылил шестнадцатилетнюю Алиенору. Она только и думала, какую бы новую кампанию устроить им с мужем. Но никто больше не создавал коммун в пику королевской воле и не воровал у королевы белых соколов. И деятельная, воинственная и честолюбивая натура юной аквитанки страдала. Правда, в мирное время Алиенора тоже не сидела на месте — под разными предлогами она потихонечку переправляла в Париж своих подруг, южных дворяночек, пажей, менестрелей, костюмеров и художников. Она хотела превратить мрачный дворец Капетингов на острове Сите хотя бы в скромное подобие дворца Омбриер, где выросла и научилась ценить прекрасное. Благодаря ее энтузиазму двор быстро обретал новое лицо. Во дворце Сите появлялись новая мебель, ковры и гобелены. Южный колорит привносили товары с Ближнего Востока, которые так уважали в Аквитании. Мускус и сандаловое дерево наполняли благоуханием сумрачные залы королевского дворца. В моду быстро входило очищение дыхания вареньем из лепестков роз и имбиря. Людовик даже стал привыкать к постоянному звучанию виол, звону тамбуринов и высоким голоскам солистов, распевающих о сластолюбивых рыцарях и податливых пастушках.