Смертельная любовь - Ольга Кучкина Страница 11

«Я возвращаюсь, как корабль, в свою родную гавань после бурь, кораблекрушений и несчастий – сломанный, но спасенный».

Их брак устоял. Устояли их отношения, которыми – в результате – оба стали дорожить еще сильнее.

Знали бы они, какое страшное кораблекрушение – и не иносказательное – ждет их впереди.

«Жесток человек, и одни долгие испытания укрощают его; жесток, в своем неведении, ребенок, жесток юноша, гордый своей чистотой, жесток поп, гордый своей святостью, и доктринер, гордый своей наукой,– все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы. Сердце обыкновенно растворяется и становится мягким вслед за глубокими рубцами, за обожженными крыльями, за сознанными падениями…»

Прочтя «Былое и думы», Толстой назвал Герцена великим писателем. Он, желавший сделаться предельно честным с собой, протягивал руку человеку, действительно сделавшему это.

* * *

Из письма Белинского: «У тебя страшно много ума, так много, что я и не знаю, зачем его столько одному человеку…»

Наталья Тучкова-Огарева свидетельствовала: «Я забыла сказать относительно характера Герцена, что он был очень впечатлителен: вообще светлого, даже иногда веселого и насмешливого расположения, он мог, под каким-нибудь неприятным впечатлением, сделаться внезапно мрачным…»

Вбирая в себя впечатления жизни, он задавал беспрерывную работу своему незаурядному уму. Многая знания – многая печали. Удивительно ли, что узнанное, а затем обдуманное повергало иной раз во мрак.

Он считал юность самой полной, самой изящной частью жизни. Потом жизнь заберет человека почти целиком. Пока же он более всего принадлежит себе. В эти годы можно и нужно обогащать себя работой ума и чувства. Не способным на такую работу грозит отупение. «Зачем эти люди вставали с постелей, зачем двигались, для чего жили…»

Он разбирает человеческие натуры: плоская, романтическая, действенная.

Плоская натура при первом жестком толчке действительности плюет на прежние святыни, женится из денег, берет взятки.

Романтическая – идет наперекор событиям, стремится не вникнуть в препятствия, а сломать их, и, не умея этого сделать, останавливается в движении.

Действенная – отправляется на борьбу с юношеской энергией, «воспитывая свои убеждения по событиям», основываясь на «такте, т. е. органе импровизации, творчества».

Он вспоминает Паскаля, говорившего: люди играют в карты для того, чтобы не оставаться наедине с собой. Боязнь исследовать, чтобы не увидеть вздора исследуемого, искусственный недосуг – настоящая беда человечества. Человек проходит по жизни спросонья и умирает в чаду нелепости и пустяков, не придя в себя. Вот где – причина пьянства. «Вино оглушает, дает возможность забыться, искусственно веселит, раздражает; это оглушение и раздражение тем больше нравятся, чем меньше человек развит и чем больше сведен на узкую, пустую жизнь».

Без того ложного чувства, с каким люди иногда стесняются высказаться, Герцен слышит «грубый смех высокомерной посредственности». «Уткнувши нос в счетную книгу, прозябают тысячи людей, не зная, что делается вне их дома, ни с чем не сочувствуя и машинально продолжая ежедневные занятия».

На этот слой, на это состояние, враждебные движению жизни, опирается и насаждает его российская бюрократия. Иллюстрация – из быта Вятской канцелярии, где служил опальный Герцен. «Министерство внутренних дел, – издевательски сообщает он,– было тогда в припадке статистики…» Например: «Утопших – 2, причины утопления неизвестны – 2», в графе сумм выставлено – «4».

Через годы и расстояния, в иное время и в ином месте Герцен классифицирует иные человеческие типы, с той же меткостью и резкостью. Как похожи его «хористы революции» ХIХ века на наших знакомцев из века ХХI: непризнанные артисты, несчастные литераторы, студенты, не окончившие курса, адвокаты без процессов, художники без таланта, люди с огромными притязаниями, но без усилий труда. «Внешнее руководство, которое гуртом пасет в обыкновенные времена стада человеческие, слабеет во времена переворотов, люди, оставленные сами на себя, не знают, что им делать. Легкость, с которой… всплывают знаменитости в революционные времена, поражает молодое поколение, и оно бросается в пустую агитацию; она приучает их к сильным потрясениям и отучает от работы. Жизнь в кофейных и клубах увлекательна, полна движения, льстит самолюбию и вовсе не стесняет. Опоздать нельзя, трудиться не нужно…»

* * *

«Мы не затыкаем ушей при горестных криках народа, и у нас хватает мужества признать с глубокой душевной болью, насколько развратило его рабство». В этом – весь Герцен.

Мальчиком четырнадцати лет он попал на благодарственный молебен в честь казни декабристов. Благодарность и молитва – за казнь! Перед алтарем, оскверненным кровавым безумием, он поклялся отомстить за казненных, посвятив себя борьбе с троном и алтарем, виселицами и пушками, направленными на подавление свободы.

«…Через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу» – такой стойкости можно позавидовать.

Российских людей уродовал чисто «российский феномен» – две насильственно сближенные крайности: цивилизация и рабство. Дают образование, прививают дух современного мира, а потом кричат: «Оставайтесь рабами, немыми и пассивными, иначе вы погибли!»

«…Уже не слово “прогресс” пишется на императорском штандарте, а слова “самодержавие, православие и народность” – это mane, fares, takel деспотизма», – писал Герцен.

Неразвитость, не дающая понимать вещи большинству, и корыстный страх, мешающий понимать меньшинству, долго будут сохранять старый порядок, пророчил он.

«Внизу и вверху разные календари. Наверху XIX век, а внизу разве XV…»

Цинизм власти и долготерпение народа глубоко его оскорбляли. «Будущее России, – предупреждал он, – чревато великой опасностью для Европы и несчастиями для нее самой, если в личное право не проникнут освободительные начала. Еще один век такого деспотизма, как теперь, и все хорошие качества русского народа исчезнут».

Говорили: да зачем же были декабристы, если после них Россия вверглась в застойную тьму? И еще говорили: выступление дворянских революционеров было «роскошью, поэзией», а не вопросом куска хлеба, жизни и смерти. На оба сомнения отвечает Герцен. В жизни людей и обществ нет однолинейного развития, человек и человечество шагают – противоречиями. Есть времена, когда люди и общества могут отшатнуться от идей, не принесших тотчас результатов или скомпрометированных «последователями». Идея ненарушима. Но мы не всегда умеем понять – и принять!– сколь долгая и трудная к ним дорога.

Чекан с пятью профилями погибших с честью и за дело чести – на герценовской «Полярной звезде». Он вчеканен в национальную память, в национальный характер больше, чем мы сознаем. Чекан по-гречески и означает характер.

Сопоставление России и Запада в герценовские времена столь же злободневно, что и в наши.

Герцен начинает с Петра, взявшего за образец Европу. «…Из какого-то нелепого противоречия, оно оставалось все таким же замкнутым в исключительной национальности и питало дикую ненависть ко всякому нововведению».