Осиновый крест урядника Жигина - Михаил Щукин Страница 11

— Да погоди ты, не шебутись, сиди тихо! — прикрикнул Жигин, заматывая его в широкий и длинный тулуп, из которого торчали теперь лишь макушка треуха да валенки. Замотал, придвинул к костру и уложил на лапник.

Хоть и каторжный, хоть и беглый, а все равно — живая душа, тварь божья, как ее на погибель бросить…

Снег в котелке растаял, вода нагрелась. Жигин поднял Комлева с лапника, стал поить. Тот сначала захлебывался, кашлял, но скоро выправился и осушил, не отрываясь, весь котелок до дна. Икнул, передернулся под тулупом и прилег на лапник, протянул руки к костру, но теперь уже не так безумно, не в самое пламя, а осторожно. Пальцами пошевелил, пальцы двигались.

«И какая нелегкая его занесла?! — недоумевал Жигин. — И почему без одежки оказался? Ладно, подожду еще, оклемается, тогда спрошу». Решив так, отошел от костра, принялся запрягать лошадь в кошевку, а когда запряг, нарубил еще сушняка и подбросил в костер. Больше делать было нечего. Пора забирать котелок, топор и тулуп, усаживаться в кошевку и ехать. А куда Комлева девать? Здесь оставить? Вот уж точно — наградил бес подарком! И с собой тащить не хочется, и бросить жалко. Ходил вокруг костра, думал и не трогался в дорогу.

— Гули-були-подбирули, постелечка холодна, одеялочко заиндевело, жопонька застыла, пачики-чикалды, шивалды-валды, жуй — не хочу, на зубах мозоль натерлась, ты, девица, песню спой да постой со мной! Привет-салфет вашей милости! — глухо, медленно, но вполне разборчиво донеслось из-под тулупа.

Жигин даже запнулся, когда услышал. Скоро, однако, оклемался каторжный! Живуч, как таракан запечный, в один раз не заморозишь. Комлев, словно подтверждая свою живучесть, поворочался на лапнике и сел на задницу, сунув голые руки в просторные рукава тулупа, посмотрел на Жигина оттаявшими глазами, они, оказывается, черные у него были, поблескивали, как угольки. Спросил сипло:

— Веревками вязать будешь или сразу в браслеты ^[7] закуешь?

— Да некогда мне с тобой возиться, — насмешливо отозвался Жигин, — тулуп отберу и здесь оставлю. Зимуй до весны, до первой травки…

Комлев долго молчал, видно, обдумывал сказанное, и, когда обдумал, укорил:

— Ну, уж нет, урядник, ты свою службу править должен как следует, не лениться. Бери меня согласно закону, вези в арестантскую, иначе начальство осердится.

— Не осердится, нынче приказ вышел, чтобы всем беглым вольную дать — куда хотят, туда идут, где желают, там и помирают. Глянется такой приказ?

Дошло до Комлева, что урядник над ним шутки шутит, вздохнул с облегчением и совсем уже крепким, повеселевшим голосом попросил:

— Ты бы кипяточком еще раз побаловал, я, глядишь, и вовсе воспряну. А что касаемо приказа… Рановато начальство его придумало, подождали бы до тепла, когда птички запоют — вот тогда в самый раз.

— Ишь ты, хитрый Митрий, до тепла… Тогда уж и березовой кашей ^[8] накормить… Не желаете?

— Нет, каши не надо, мне бы кипяточку! Яви такую милость, урядник…

— Ладно, согрею я тебе кипятку, а ты мне рассказывай — как здесь оказался? Где конь мой с кошевкой, где одежка твоя и по какой нужде ты деревом нарядился — все рассказывай. В полной ты моей власти теперь, и лучше не виляй, брехню твою сразу учую, рассказывай честно, как было.

— Погоди, урядник, не гони, дай сначала кипяточку хлебнуть… Все поведаю, ничего не утаю…

И вот что поведал Комлев, когда осушил еще один котелок и окончательно пришел в себя.

Выскочил он из Елбани, не веря внезапно свалившемуся счастью, будто оно само в шапку упало, взлетел на пригорок за селом, оглянулся на короткое мгновенье, увидел высоко в небе черные лохмы дыма от горящего стога и раскрутил над головой конец вожжей; нахлестывал коня и гикал во все горло, ощущая в груди сладкое щекотание — воля! Что пожелаешь, то и твори: хоть пой, хоть плачь, хоть вплавь, хоть вскачь — никакая ограда тебя не держит. Гнал бедного коня, не давая ему передышки, и даже сам не понимал — куда гонит. Лишь бы подальше от Елбани и от урядника — к самому черту согласен был на рога сесть.

Только вечером и остановился, когда стемнело. Съехал с тракта подальше в ельник и перевел дух, упав в изнеможении на дно кошевки. А когда отдышался, задумался — в какую сторону ехать завтра, когда рассветет?

Но придумать ничего не смог и решил, что утро вечера мудренее. Свернулся клубочком и уснул.

Утром, так ничего и не придумав, выехал на тракт и потянулся, прижимаясь ближе к обочинам, за большим обозом, стараясь держаться от него на расстоянии. Ехали. И вдруг последняя подвода, замыкавшая обоз, замедлила ход, сани накренились, веревка лопнула и груз, мешки с мукой, посыпался в снег. Оказалось, что розвальни треснули. Останавливаться и стоять в отдалении Комлев не стал, чтобы подозрения не вызвать, подъехал к подводе и принялся помогать — в общей работе, знал он по опыту, люди ближе становятся. И не ошибся, никто его ни в чем не заподозрил, а из разговоров, которые вели между собой возчики, понял, что очень они опасаются: темный народишко в последнее время стал крепко шалить; хорошо, что еще повезло и не на Парфеновские прииски довелось ехать, там дорога — из рук вон, а разбойные людишки едва ли не под каждой елкой сидят. Слушал Комлев, запоминал, а когда сани исправили, у него и решение само собой испеклось — сворачивать надо с тракта на дорогу, которая к приискам ведет, найти тот темный народишко, о котором возчики говорили, да и прибиться к нему. Куда еще деваться беглому каторжнику?

Так и сделал.

Скоро уже ехал в сторону приисков, озирался по сторонам и уверен был, ни капли не сомневаясь, что нужных ему людей он обязательно отыщет.

Отыскал.

Да только встреча получилось совсем не такая, как ему думалось и представлялось, а иная — шиворот-навыворот. Выскочили наперерез четверо бродяг, выдернули его из кошевки, верхнюю одежонку содрали и бросили замерзать на пустой дороге. Кричал Комлев, леденея от страха, что он сам беглый и желал бы к ним присоединиться, но бродяги в ответ только ржали, как стоялые жеребцы, и ни одного слова не сказали в ответ на его истошные вопли. Завалились в кошевку всем скопом и укатили, выкинув ему, как отступное, непонятную тряпку, истасканную донельзя. Вот и пришлось Комлеву рвать эту тряпку на ленточки, обкладывать себя еловыми ветками и привязывать их, чтобы не свалились. Всю ночь брел он по дороге, боясь остановиться, а под утро учуял запах дыма и вышел, уже готовый Богу душу отдать, на костер Жигина.

— Ты не думай, урядник, я не совсем пропащий, — заканчивая свой недолгий рассказ, говорил Комлев, — я тебе до конца жизни благодарный буду и отслужу, если понадобится. Не скотина какая, добро помню…

Поднялся с лапника, поддернул тулуп и поклонился.

11

До чего же крепкая жила натянута была в худом и длинном теле Комлева!