Голубая Дивизия, военнопленные и интернированные испанцы в СССР - Андрей Елпатьевский Страница 11

Чем дальше, тем теплее становятся строки дневника Ридруэхо, посвященные России. Возвращаясь из Берлина после болезни, он записывает 8 февраля 1942 г. в Григорово, близ Новгорода:

«Я едва ли отважусь рассказать моим друзьям – из-за страха показаться впечатлительным – о своем восторге от того, что я вернулся сюда, в день ясный и спокойный, под чистое небо и солнце, искрящееся на снегу. Я испытываю чувство неизвестной радости, как ребенок, который встретил то, что желал, и забыл обо всем остальном. Эта покрытая сейчас снегом земля красива, и особенно в моем сердце. Я смотрю на нее с растущим энтузиазмом, когда мы останавливаемся на краю маленькой ложбины, рядом со строениями госпиталя… На склоне ложбины стоят несколько русских детей и несколько девушек, закутанные в лохмотья – розовые щеки и взгляды синие и открытые, – которые скользят на рудиментарных лыжах и кричат, довольные. Когда какой-то наш солдат хочет ущипнуть какую-то девушку, она упрекает смущенно: «Нихткультура» и ускользает, смеясь» (С. 266–267).

Вот он возвращается из поездки на санях с берега Ильмень-озера:

«Вся любовь к этой земле, к этому народу, великому и грустному, – сконцентрированная в порожденном кастильским одиночеством бесконечном стремлении к Абсолюту – стала вдруг такой сильной, что почти заставила меня плакать…» (С. 285). Уже получив приказ покинуть Россию, он записывает: «Я знаю, что не вернусь сюда… «Никогда» – слово наиболее выразительное… И всё это – город, кладбище, пилястры, монастырь, степь, лес – сделалось вдруг совершенно моим» (С. 292).

Коснемся теперь отражения военных вопросов в дневнике Ридруэхо. Для него война с Россией не является внезапной – они с друзьями обсуждают вопросы формирования «экспедиционного корпуса добровольцев» накануне войны, которая начнется «в ближайшие недели» (С. 10). Но он считает, что для России война была неожиданной. Вот его запись, сделанная 26 сентября в 70 км от Смоленска, где испанцы «полностью могли считать себя в зоне войны – на берегу реки, среди картины искореженных пушек, танков и других следов недавнего боя».

«Характерное зрелище нескольких защитных полос, покинутых поспешно. Окопы. Вся работа по фортификации – временная и срочная. От Минска до этого места ни следа линии защиты, обдуманно подготовленной к возможной агрессии. Автомагистраль – единственная работа военного назначения – более пригодна для интенсификации атаки, чем для защитных целей. Хотя, пожалуй, как и в другие времена, существовало пространство – единственная линия Зигфрида или Мажино для России.

К Смоленску над нашими головами постоянно летели самолеты. Туда был направлен – но остановлен – основной удар, германская стрела, которая так легко, так неудержимо нанесла рану русской периферии. Сейчас дело шло о сердце. Возвращаясь к защите пространством, следует сказать, что всё, что можно было наблюдать, сильно отличалось от того, что могло бы считаться стратегическим отступлением. Не оставляют в таких случаях миллионы человек – погибших и военнопленных. Нетронутые нивы и поселки, большие, хотя и разрушенные, города также не соответствуют тактике выжженной земли. Тактика больших клиньев, расколовших глубину вражеского тыла, и огромные котлы, попав в которые войска были раскрошены и доведены до капитуляции, – все это, без сомнения, было фактами поразительными и неожиданными. Не далее, как вчера в операции на Украине были разгромлены четыре советские армии. Восемьдесят дивизий бежали сейчас к Москве; без сомнения, Россия, до настоящего времени убегающая, до сих пор удивлена внезапностью нападения» (С. 107).

О русских военнопленных, захваченных как немцами, так и испанцами, в дневнике Ридруэхо много записей. Впервые автор видит их 15 сентября недалеко от Радошковице:

«…усталых, плохо одетых, более безразличных, чем мрачных. Только три солдата охраняют их. Спасение от войны или готовность к долгому страданию? Западные пленные, которых я видел в Германии, за исключением кое-где поляков, держались с достоинством и даже с некоторым добродушием, как казалось. Эти, судя по слухам, бесчисленные по всей длине фронта, – были на тех не похожи. Я не удивился ощущению – не только моему – отсутствия с нашей стороны и тени неприязни и антипатии к этим врагам. Лишь любопытство и человеческое сочувствие. Кто мог персонализировать в этих людях вину Государства, а в народе – вину Режима? Мы, столь далекие иностранцы, – не можем испытывать злобы ни из-за земли, ни из-за расы. Идея против идеи, люди ничего не должны видеть в этом. У обитателей деревни лица были испуганные и враждебные, а у военнопленных – просто пассивные». (С. 81).

О больших колоннах военнопленных Ридруэхо упоминает неоднократно (С. 83, 108, 126, 127, 171). В самой дивизии, по его свидетельству, русские военнопленные использовались для домашних работ – переноски тяжестей, топки печей и т. п., причем они «казались довольными, предупредительными и услужливыми без принуждения» (С. 186). В конце октября Ридруэхо опять возвращается к теме военнопленных, видя их «огромное число» и, упоминая о жестокой дисциплине в русской армии, делает вывод, что

«попасть в плен, должно быть, менее опасно, чем отступить. Нам сказали, что все возрастает число солдат, перешедших к нам и происходящих из украинских войск, которые сражались против нас. Не знаю, было ли это следствием напряженного политического положения или просто дело в том, что гражданин Украины не чувствует себя обязанным защищать Московию. Раньше мы уже видели военнопленных или тыловиков, которые оставались в немецкой зоне или просто переходили в нее, потому что их дом был здесь, а не там. Потерявшие свой дом, они не считают, что должны защищать что-то еще. Это вполне соответствует морали «вечного крестьянина», которая только в России существует в наиболее полном выражении» (С. 158–159).

О значительном числе сдавшихся в плен добровольно, «особенно украинцев, но также и других, чьи дома были уже оккупированы, или тех, кто чем-то был недоволен», Ридруэхо говорит и в другом месте, указывая, что «русские военнопленные чувствуют себя более удачливыми, когда попадают в плен в наши руки, чем в руки немцев, потому что у нас обращение более свободное и сердечное» (С. 190–191). Он упоминает о сотне русских военнопленных, которых дивизионеры держали на передовых позициях «для различных работ» и которые, несмотря на то, что «продолжали подвергаться опасностям войны и имели возможность легко убежать к своим, не делали ни одной такой попытки» (С. 213–214). Ридруэхо рассказывает ряд анекдотических случаев, характеризующих «чрезвычайное доверие испанских солдат к русским военнопленным», «переходящее в безрассудство» (С. 269).

Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что военное значение Голубой дивизии на Восточном фронте было для Германии невелико. Сам маршрут ее движения (Гродно – Лида – Вильнюс – Минск – Смоленск – Витебск – Новгород) – заставляет думать о том, что немецкое командование не очень представляло, что с нею делать (сведения в «Докладе» Совинформбюро о маршруте дивизии Сувалки-Витебск-Новгород не точны [35]и, возможно, верны лишь для какой– то ее части). Но, как подтверждает и дневник Ридруэхо, испанская дивизия принимала участие в военных действиях и, по – видимому, оказалась для Советской армии достаточно крепким орешком. Дивизионеры – только идейные фалангисты – сражались храбро и умело. В начале для них было характерно романтическое отношение к войне. Перед Витебском они наблюдали, как русский самолет, сбросив бомбы, уходил, невредимый, из – под обстрела немецких зенитных пушек: «Мы присутствуем с каким – то волнением при этой перипетии, и из чувства спортивной справедливости радуемся, что самолет не сбит. В этой войне масс личный подвиг еще сохраняет свой героический престиж, это еще ценится» (С. 113). После того как дивизия встала в Новгороде на боевую позицию, с середины октября 1941 г. для нее начались непосредственные боевые действия, о которых Ридру-эхо много говорит на страницах своего дневника, останавливаясь на вещах, особенно его поразивших. Так, он рассказывает о монастыре на окраине Новгорода, превращенном советскими властями в больницу для умалишенных, которых русские оставили, покинув город. Монастырь находился на ничьей земле, «и выстрелы двух артиллерий перекрещиваются над его башнями», а больные – голодные, покинутые и насмерть перепуганные – мечутся под пролетающими снарядами…» (С. 151).