Золотой истукан - Явдат Ильясов Страница 11

— Н-да-а, — тянул дружинник озадаченно, — верно сказал киевский волхв: не зазнавайтесь. Такой у нас меч да этакий. Он, конечно, добрый, спору нет, но, выходит, не самый лучший. А ведь хитрость невелика — облегчить, чуть изогнуть. И выгодно это: из одного выйдет четыре.

Руслан, морщась, поглаживал рубец на шее.

— Что, рогаткой натерло?

Им, как скоту, надели рогатки, скрепленные между собой волосяными веревками.

— Петлей захлестнули, — сипло ответил Руслан. — Саднит.

Идар — осуждающе, но и с восхищением:

— Арканы бросать они умеют. И булавой, топорами сноровисто бьют. Воины, брате. Прирожденные. Послали на левый берег приманку, горсть своих бойких ребят — князь, дурень, и рад, всю рать переправил. И остался, считай, ни с чем. А эти — возьми да ударь, откуда их ждать не ждали. Вплотную подкрались. За спиною торчат, смеются небось: мол, глухари, хоть уши рви, не обернутся. А мы — с бедными смердами возимся, истинной беды не чуем.

— Учуешь. Небось Калгаст каждую тропку им показал, каждую ветку сухую — прошли, не хрустнули.

— Калгаст? — Идар помолчал, вздохнул, сказал стесненно: — Он, брате, тут вовсе сторонний.

Ладонь Руслана замерла на глотке.

— Чего ж тогда… зачем ты их…

Идар сердито пожал плечами.

— Велели.

— А волхв… — Руслан стиснул горло: душило его изнутри, а казалось — сам хочет себя удавить. — Волхв… он знал, что Калгаст — безвинный?

Идар потускнел.

— Это мне неведомо. Я, друже, человек подневольный. Что скажут, то и делаю.

Руслан уронил ладонь.

— Кто же… кто выдал козарам пути?

— Кто? — Идар ответил неохотно: — Славонег. Мой брат.

— Волхв Славонег? Говорили, пропал прошлым летом. Когда северян ходили разорять.

— Выходит, не пропал. Я сразу его узнал, хоть и надел он козарский кафтан, сидел на лошадке лохматой. Ведь брат. Секиру занес надо мною. Кричу: «Славонег!» Наклонился, шипит: «Это ты? Тише, дурень. Беги, схоронись где-нибудь. Потом потолкуем». Не привелось. Тут же убили бедолагу. Смерд Чернь ножом изловчился достать. Эх, горе. А ты чего побелел? Калгаста жалеешь, Добриту с Нежданом? Плюнь. Все равно не вернуть. Ты, друже, думай о себе. Может, сумеем уйти? А то уведут бог весть куда. Продадут ромеям, придется слезы лить. Выкупить некому.

Руслан прохрипел:

— Козарам скажи: «Я лазутчику вашему брат. Могу заместить. Только рогатку снимите».

— Тьфу! Глупый ты отрок. — Поразмыслив, Идар оживился: — А что? И скажу. Спасибо за хитрый совет.

А Руслан? Он вроде человека, у которого всю жизнь, до последнего часа, беспрерывно звенело в ушах: звенит и звенит, спасу нет. Не разобрать, что тебе говорят. Мысли в мозгу хилые, слабые от нудного звона. И вдруг перестало звенеть. Внутрь хлынул яростный гомон земли. Вихрь незнакомых звуков остро ударил по слуху. Заставил вскрикнуть, побледнеть.

Или — будто он век дремал на печи, смутно зная: в хате холодно, грязно, в поле — лютый мороз, но, укрытый пахучей теплой ветошью, лениво зевал — ничего, сойдет. И лишь нечаянно скатившись на пол, оглядевшись, увидел въявь, как плохо в хате. Учуял тревожную близость заснеженных плоских полей, что простерлись на тысячу верст в студеную мглистую даль.

Снаружи — деревьев стонущий треск. Вкрадчивый скрип чьих-то редких шагов. Волчий вой похоронный, Ему пока не приходило в голову искать топор, веревку, ладить дровни. Но Руслан уже знал: дремать он больше не сможет. В льдистом воздухе у виска уже складывались и внятно произносились слова, каких ему не доводилось слышать — слова, по смыслу еще недоступные, но уже чем-то понятные, очень важные.

Но еще невдомек было смерду, что он только вступил на дорогу сомнений, что неслыханно длинный путь — кровавый путь, страшный и горестный, ему придется пройти, чтоб хоть немного уразуметь, что к чему на земле.

Есть старинный обычай — уходя на чужбину, брать с собою горсть родной земли. Хороший обычай. Красивый. На сей раз, однако, вряд ли кому его удалось соблюсти.

Иные, правда, пытались присесть на ходу, зацепить, перегнувшись назад, руками, скрученными за спиной, щепотку праха. Но тут же туго натягивались веревки, жесткая рогатка сдавливала шею. Задохнешься. Не задохнешься — живо поднимет огненная боль между лопатками. Конники не зевали, хлестали плетьми, как раскаленными стальными прутьями.

Нет, не до славных обычаев было запутанным, преданным, вечно голодным. Тем более — Руслану, чьих друзей ни за что изрубили на этой самой земле.

И все же, улучив подходящий миг, Руслан наскреб на стоянке, завязал в узелок и повесил на шею, под невольничью рогатку, горсть славянской земли. Наскреб, хоть она и смешалась с кровью безвинно загубленных. А может, именно поэтому.

Путь на чужбину представлялся ему прямым путем на тот свет, и для смерда с сокрушенным сердцем, одинокого, безродного, горсть днепровской земли, сдобренной пеплом близких, служила единственным напутствием, последним утешением. Она будто жалела его словами Калгастовой матери:

— Чадо мое, Печаль…

Даже до злобных, зверски глухих к чужим страданиям наездников, видно, как-то дошла эта жалость. Хотя, наверно, они и сами о том не догадались. У Днепра пленных вновь обыскали, отобрали у них обереги, прочую мелочь. Один из грабителей, с нетерпением, но осторожно распотрошив Русланов узелок, — бисером, что ли, разжиться надеялся, — хотел от досады рассыпать землю, но другие воспротивились:

— Не надо. Верни.

— Может, он только и жив своей черной землей. Отнимешь — зачахнет. А на что нам дохлый пленный? Горсти бобов за него не дадут.

— Лучше отнять, — упрямился тот. — Станет сил от нее набираться, строптивым будет рабом.

— Наплевать. Наше дело — с выгодой сбыть. А там пусть хозяин его ломает.

— Отдай. Не связывайся. Ну ее.

Груду затейливых оберегов, освященных волхвами, они без смущения сгребли в мешок:

— В удила, в стремена перекуем.

Руслан не понял, конечно, ни слова. Но то, что ему, пусть с гневным ворчанием, все-таки вернули узелок с русской землей, утвердило его веру в ее волшебность, скрытую силу. Он с трепетом водворил нехитрый амулет на место, унес на чужбину. Вися на потной шее в грубом лоскуте, оторванном от посконной рубахи, черная земля снимала усталость и боль, сводила на нет кровоточащие полосы, натираемые сучковатой позорной рогаткой.

Переправа. Конники и тут не мешкали. Зажали под мышками мешки из кожи, набитые травой, — сиречь турсуки, пустили вплавь проворных лошадей, за хвосты ухватились — и всей ордой, веселые и мокрые, живо очутились на той стороне. Скот, пленных, добро перевезли на больших, но легких плотах из тех же турсуков.

— И вся недолга. — Пораженный Идар толкнул плечом Руслана — и чуть не порвал ему ухо рогаткой. — А я — то думаю: лодок-то нет. Будут теперь косоглазые три дня шуметь. Судить да рядить, как реку одолеть, где челны раздобыть. А тут и шуметь-то, оказывается, нечего. Просто да быстро. Раз плюнуть. А мы, брате, без челнов никуда. В челне на реке, оно, конечно, удобно. Но полем уже не поплывешь. Надо коней заводить. Мало их у нас. Ох, мало. Князь да бояре — верхом, дружинники, смерды — пешком. А конь, видишь, он тебе и конь, он тебе и челн. Не зря козаре лошадей пуще глаз берегут. Воины. Истинные воины. У таких не грех и поучиться.