Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению - Дэвид Мэдсен Страница 11

– Вот именно. Ты сам должен узнать. Не без помощи, конечно. Потом, позднее, я хочу, чтобы ты познакомился с другими людьми. С людьми как мы, Пеппе. С людьми, которые знают. С людьми истины.

Она встала и протянула руку.

– А сейчас пора уходить, – сказала она. – Лука проводит тебя во двор.

– Я сам знаю дорогу.

– Ему нужно будет отпереть дверь. Дверь всегда запирается, когда я возвращаюсь вечером домой.

Она нагнулась и легко поцеловала меня в лоб.

– До следующей недели, Пеппе. Верь. И будь сильным!

Я, конечно, не мог скакать от радости, когда шел домой, но за меня это делало мое сердце, оно прыгало и скакало, бешено ударяясь о скрывающие его мышцы.

Когда я пришел домой, моя мать ела сыр и пила собственную бурду. Она отвлеклась от еды ровно настолько, чтобы смачно рыгнуть и грозно спросить:

– Ты где был?

– В церкви.

– Врун сраный! С каких это пор ты начал ходить в церковь?

– Это правда. Я встретил красивую госпожу, которая живет в палаццо, как принцесса. Она собирается всему меня научить. Всему.

– Ты что, ужрался? Какая красивая госпожа?

– Госпожа Лаура Франческа Беатриче де Коллини.

Мать посмотрела на меня тупым рассеянным взглядом, она будто взвешивала, насколько вероятно то, что этот ее сын-выродок смог все-таки вызвать у кого-то жалость – да к тому же у богатой титулованной особы – и какую пользу можно получить, если это действительно так.

– Она дала тебе денег? – спросила она осторожно.

– Нет.

Плечи ее опустились.

– Тогда пошел вон.

– Твое несчастье в том, – сказал я, – что у тебя отсутствует finesse.

– Чего?

– Finesse.

Я был уверен, что произнес это слово правильно.

– То, что нельзя ни есть, ни пить, с чем нельзя трахаться и что нельзя продать, мне и в задницу не нужно, – сказала она, снова принимаясь за ужин.

Затем она посмотрела на меня и страшно оскалилась. В углублениях между зубов застряли полуразмокшие кусочки сыра.

– Красивая госпожа! – прошипела она. – Да какой красивой госпоже ты нужен, недомерок, если только нанять тебя вытирать ей жопу! Ха! Пошел отсюда, убирайся и оставь меня в покое.

В эту ночь я спал сном праведника.

Вот так началось мое образование. Два часа, один вечер в неделю, я сидел с госпожой Лаурой в библиотеке в ее palazzo, и она терпеливо вдалбливала мне основы грамматики, произношения, письма, риторики и стиля, развивая мой язык. Она рассказывала мне о великих и удивительных книгах, о поэзии, о музыке и живописи, о театре и об истории человечества. Она приоткрыла мне тайны небесных тел, тайны того, как движение звезд там, наверху, влияет на наши судьбы здесь внизу. Она рассказала мне о далеких странах, которые пекутся и жарятся под неумолимым солнцем, где выслеживают добычу необычные сказочные звери – одни с рогами на голове, другие со шкурой, состоящей из кованого металла, третьи не могут прожить без человеческого мяса. Она, в частности, рассказывала об одном прекрасном существе – о похожем на лошадь животном с одним спиральным рогом в середине лба, приручить которое может только девственница, положив его голову к себе на колени. Я выучил имена и титулы тех, кто правит королевствами этого мира. Я стал делать сложные вычисления, вначале на пальцах, затем в уме. Я стал понимать, как мыслить логически, что такое силлогизмы, почему одни аргументы истинны, а другие нет, и я начал изучать долгую, полную мук историю человеческой мысли, называемую философией.

В обучении Лаура пользовалась эвристическим методом и нашла во мне ум быстрый и жадный; увидела, что, в то время как уродливое тело беспомощно бьется, привязанное к земле, ум способен расправить крылья и свободно взмыть ввысь.

– Когда это все кончится? – спросил я однажды.

– Что когда кончится, мой хороший?

– Познание. Когда мы узнаем все?

– Никогда! Никогда, Пеппе! На этой земле – никогда.

И мы продолжали заниматься. Иногда мы вместе пели песни, и она была рада (а я вообще не ожидал этого), когда обнаружила, что у меня легкий, высокий певческий голос, достоинства которого подчеркивались при аккомпанементе на лютне. Я давно пришел к заключению, что музыка является превосходной аналогией идеальных отношений между людьми. Я имею в виду то, что если бы мы могли вести себя так, как исполняем вокальные партии, скажем, в мадригале, то тогда в земной ад была бы привнесена частица неба. Ведь каждая нота так же ценна и так же красива, как и все остальные, и каждая вносит свой неповторимый вклад в целое, без которого это целое будет ущербно, неполно. Иногда выделяется один голос, начинает парить над мелодией и снова сливается с другими в гармонии или даже совсем затихает. Затем другой занимает его место, поднимается и падает, а следом другой, так что свободно текущий ритм образует тканое полотно, в котором каждая вокальная нить непринужденно, гладко переплетена со своими товарищами, и появляется один огромный, живой, дышащий организм. Ноты, занимающие в гамме нижнее положение, не завидуют нотам, которые выше их, так как они в совершенстве дополняют и уравновешивают друг друга. Даже те, что выпадают и образуют в хроматической гамме полутона, делают это по воле композитора, – диез или бемоль придает остроту, неожиданность, восхищение или боль. Без них слушателю скоро наскучит слушать. Между частями никогда нет никакой вражды, так как их движением управляют требования мелодии и гармонии, а не каприз, все части неумолимо стремятся к общей цели – к финальному аккорду в конце музыкального произведения, к аккорду, где в звуке – тишина, в колебании – равновесие.

Если бы человеческие существа могли так жить! Если бы каждый человек понимал ценность другого человека, признавал вклад каждого в целое, верил в низкое и высокое, в диез и бемоль, связывал свою веру со скрытой гармонией последнего решающего аккорда! Если бы… если бы свиньи могли танцевать allemande…

Одна песня особенно мне подходила, и она стала моей любимой.

Моя любовь сладка, как дикий мед.

Она золотит мои уста так, что я могу говорить

Золотыми словами, которые стремятся

Восхвалять ее красоту, целомудрие и мягкость.

Моя любовь с жаркими вздохами молила.

Чтобы из моего сердца сделали псалом любви.

Глубокой радостью было для меня петь эту песню, когда Лаура сидела неподвижно, залитая светом свечей, с выражением задумчивого спокойствия на лице, слегка прикрыв глаза. В такие минуты ее кресло становилось троном богини, ее золотые волосы – скоплением ночных звезд, а комната с росписью и позолотой – уголком неба, принадлежавшим только нам.

Я начал вести двойную жизнь. Меня вынуждала необходимость: с госпожой Лаурой я свободно и гордо демонстрировал то, что усвоил, но со своей матерью я должен был изображать все то же невежество. Хотя это волновало меня и давало почувствовать, что, несмотря на явные признаки уродства, видные всему миру, было внутри что-то неизуродованное, что-то свежее, чистое, яркое и богатое, о чем мир узнать не может, это также превращало безразличие и нелюбовь к матери в ненависть, и ненависть эта росла с каждым днем. Чем больше узнавал я о красоте языка, тем неприязненнее относился к ее сквернословию; чем больше приобретал хороших манер, душевной мягкости и вежливости, тем сильнее меня оскорбляло ее привычное убожество; чем больше знаний я приобретал, тем труднее мне было скрывать презрение к ее глубочайшему невежеству. Но я скрывал его, ради самого себя. Бог свидетель, пьяная потаскуха – явление вполне обычное там, где я жил, но пьяная потаскуха с образованным сыном-горбуном – это вызвало бы враждебные, даже опасные разговоры. А я начал подозревать, что мир, в который ввела меня госпожа Лаура, небезопасен и небольшой круг людей, собиравшийся у нее в доме, не мог не иметь врагов. Я точно не знал ни характер опасностей, ни того, кем могут быть эти враги, но чувствовал, что они существуют. К огромному несчастью, мои подозрения получили подтверждение, о чем вы скоро узнаете.