Джойс - Алан Кубатиев Страница 101

Пока самые лучшие отношения, кроме двух книжниц, Бич и Монье, у него были с Фрицем Вандерпилем. Но Вандерпиль был само дружелюбие и участие, хотя и его Джойс нередко угнетал: Фриц говорил, что тот держится епископом, оставаясь в душе семинаристом. Джойс всегда был не прочь побыть ментором. Как-то они обедали в ресторане с другом Вандерпиля, Эдмоном Жалу, и тот уже за «Фендан де Сьон» принялся расхваливать «Три повести» Флобера, утверждая, что стиль и язык безупречны. Любивший Флобера Джойс тем не менее ощетинился: «Ра si bien que çа!» — «Совсем не так прекрасно!» Вцепившись в первую фразу «Простого сердца» — «В течение пятидесяти лет жительницы Пон-ль’Эвека завидовали г-же Обен, хозяйке Фелисите» ^[122], — стал доказывать, что здесь должно стоять «завидуют», а не «завидовали», потому что действие не кончилось, а продолжается. Затем он начал выискивать ошибки в «Иродиаде» и нашел — в самом последнем предложении.

В середине августа среди несгибаемых друзей Джойса появился еще один.

Томас Стернс Элиот, один из величайших поэтов XX века, написал из Лондона, что Эзра Паунд доверил ему посылку для Джойса и что Элиот 15 августа привезет ее ему в «Отель д’Элизе». Он также надеется пообедать с мистером Джойсом, и даже если у него не будет времени ответить, пусть просто приходит. Обычно Элиот путешествовал в компании Уиндема Льюиса, чей роман «Тарр» тоже был напечатан в «Эгоисте»; Джойс прочел его еще в Цюрихе. Проза Льюиса ему нравилась, в стихах Элиота он тогда еще сомневался, как это часто бывает, не замечая удивительного сходства со своей прозой: «Место рождения — Хайберн. Место растления/ — Ричмонд. Трамваи, пыльные парки. /В Ричмонде я задрала колени/ В узкой байдарке» ^[123].

Всю дорогу из Лондона Элиот провозился с тяжелой и плохо увязанной посылкой, таская ее с поезда на поезд. Как ни странно, Джойс пришел в гостиницу вместе с сыном, и встреча с Льюисом обрадовала его. Знаменитых теннисных туфель на нем уже не было, но и без этого он производил странное впечатление в замшевых ботинках и очках невероятной толщины над острой рыжеватой бородкой. С ухмыляющимся Джорджо он говорил то на английском, то на французском, то на беглом итальянском, но вообще, как обычно, разыгрывал из себя этакого ирландца — довольно мастерски, отмечает Льюис. Встреча двух гигантов состоялась.

Элиот подошел и, показывая на громоздкий пакет, объявил, что это и есть та самая посылка, о которой он известил мистера Джойса в телеграмме, вверенная его попечению и неукоснительно доставленная им по назначению.

Затем Элиот уселся, доброжелательно наблюдая, как Джойс, вряд ли толком различавший узел, пытается его развязать — Паунд постарался. Наконец Джойс раздосадованно потребовал у Джорджо перочинный ножик. Джорджо по-итальянски отвечал, что у него нет и не было ножика. Элиот встал и принялся искать нож и тоже не нашел, предложив взамен маникюрные ножницы. Наконец бечевки удалось перерезать. Джойс ощупью раздергивал грубую коричневую бумагу, в которую Паунд старательно завернул таинственное содержимое. Через пару минут сосредоточенной возни в центре вполне благопристойного отельного стола возвышалась пара старых, но тоже вполне приличных коричневых ботинок.

Все молча глядели на этот дар литератора литератору. Потом Льюис вдруг захохотал. Но Джойс не дотронулся до ботинок. Он сел в свое кресло, изящно уместив левую щиколотку на правом колене. Элиот, со своей знаменитой улыбкой — полу-Джоконда, полупрезидент США, — поинтересовался, не собирается ли Джойс отобедать с ними. Повернувшись к сыну, Джойс на том же стремительном итальянском велел ему идти домой и передать маме, что отец не будет с ними ужинать. То есть он дал понять, что принял приглашения сразу на две трапезы — утреннюю и вечернюю. Джорджо так же стремительно ответил, что не собирается отягощать себя миссией гонца и с удовольствием останется с ними. Джойс неумолимо вручил ему пресловутые ботинки и кивком указал на дверь. С багровым от ярости лицом, бормоча итальянские ругательства, Джойс-младший помчался к двери, но овладел собой настолько, что сумел вернуться, поклониться и даже пожать джентльменам руки. Они пошли в маленький ресторанчик неподалеку, рекомендованный Джойсом, и там он вел себя уже как гостеприимный хозяин. Он выбрал для них столик, заказал отличный обед и хорошее вино, потом расплатился за него, оставив царские чаевые. Льюис вспоминал, что из такси он выскочил раньше всех и заплатил шоферу, также вознаградив его несоразмерно щедро. В кафе Джойс расплатился за пиво и кофе. Так было отмечено прибытие пары старых башмаков.

С Элиотом он вел себя сдержанно. Того забавляло, как мало внимания на него обращает известный прозаик, но говорил Джойс завораживающе. Тем не менее Элиот поначалу нашел его тяжелым и высокомерным, с чем не согласился Уиндем Льюис. Элиот поправился: «Он может не казаться высокомерным, но — остается им». — «Горд, как Люцифер?» — «Ну, я не поминал Люцифера…» Льюис вздохнул: «Какие они все же провинциалы, благослови Господь их уродливые броганы!» ^[124] — «Однако он был предельно вежлив», — напомнил Элиот. «Да, он вежлив». — «Ты видел, мне ни разу не удалось закрыть за ним дверь; он все время говорил: „После вас“. Он весь сплошное „После вас“». — «О да. Он вполне вежлив. Но он невероятно горделив. Скрытно. Потому он так вежлив. Мне было бы легче, не будь он так вежлив», — улыбаясь, заметил Элиот.

То же самое говорил Станислаус и добавлял упрек в неискренности. Один милый нелитературный англичанин говорил: «Я предельно вежлив, когда я крайне груб». Такой формой самообороны Джойс пользовался в Париже очень часто. И все же Льюис, Элиот и Джойс подружились. Сперва Джойс шутил на темы стихов Элиота, давая понять, что все же читал их: «Я сегодня был в зоопарке и поклонился вашему другу, бегемоту». Намек демонстрировал знакомство с уже известным стихотворением Элиота «Гиппопотам». Все же серьезно Джойс задумался о стихах Элиота, лишь прочитав «Бесплодную землю». Одна его приятельница сказала: «Как бы мне хотелось понять их!..» И Джойс ответил вопросом, который мог бы задать сам Элиот: «А вам надо их понимать?» Тем не менее он спародировал Элиота в «Поминках по Финнегану» и записал в одной из книжек, что Элиот довел до абсурда идею поэзии для утонченных леди.

Джойс шесть или семь раз переписывал «Цирцею» от начала до конца, пока наконец 20 декабря 1920 года не решил, что она закончена. Он даже решился сообщить Франчини Бруни: «Считаю, что это лучшее, что я пока написал». Но по-прежнему не было известно, кто и как будет печатать всего «Улисса». Последняя надежда Гарриет Уивер напечатать книгу в Англии рухнула после августа — ни один тамошний типограф не решился на это. Сначала вероятнее всего выглядела возможность американского издания: Хюбш, уже выпустивший «Портрет…» и «Дублинцев», заинтересовался «Улиссом». Но к тому времени Американское почтовое ведомство, отвечавшее за непересечение границ страны любой продукцией аморального свойства, задержало, конфисковало и сожгло те четыре выпуска «Литтл ревью», что содержали отрывки из «Улисса». Это создавало прецедент для возможного судебного преследования любого американского издателя за непристойность. Джон Куинн предложил частным образом отпечатать полторы тысячи экземпляров, половину которых можно продать в Европе по 12 с половиной долларов каждый, а гонорар Джойса будет около тысячи фунтов — по крайней мере так он писал Этторе Шмицу в январе 1921-го. Тем временем издательство «Бони и Ливрайт» прислало к нему своего парижского агента для переговоров о правах на «Улисса». Решение зависело от окончательного согласия Хюбша, а он заколебался: приходилось выбирать между тюремным заключением или штрафом и возможностью упустить «громкую» книгу. Джойса это страшно раздражало — он видел здесь лишь недостаток энергии, но тот, кто знает историю американской цензуры, поймет Хюбша. Возможно, понимал и Джойс; ведь это ему принадлежит запомнившаяся Паунду шутка: «Роман не напечатают за пределами Африки».