Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова Страница 10

На мартовском совещании 1934 г. Пилсудский с большим сожалением констатировал, что его наследникам «трудно будет сохранить статус-кво 1934 года» и что им будет нехватать «умения анализировать и находить новые подходы» ^{13}. Через месяц с небольшим, 12 апреля, он провел секретное совещание военной элиты страны с участием министра и вице-министра иностранных дел, дабы обсудить ключевую проблему будущего страны: как, достигнув «довольно дружественных отношений» с СССР и Германией, избежать их ухудшения? Считая, что внутреннее положение обоих государств не является устойчивым и чревато неожиданностями, он предложил каждому участнику этой «сшибки мозгов» продумать и написать, какое из них является «наиболее опасным для Польши и может стать опасным в первую очередь», какими средствами они располагают и какие мотивы могут склонить их к наступательным действиям и как в связи с этим следует строить свою политику ^{14}.

Вскоре были предприняты меры по закреплению ситуации нейтральности в отношении обоих соседей как принятых ими правил игры. 5 мая был продлен срок действия договора о ненападении с СССР с соответствующей оговоркой в заключительном протоколе, что обе стороны не связаны никакими заявлениями, которые противоречили бы постановлениям Рижского договора ^{15}.

25 мая были сделаны шаги и для поддержания стабильных отношений с западным соседом. Согласно донесению посла Германии в Польше Г. Мольтке о беседе с польским министром иностранных дел Ю. Беком, они означали, что «Польшу не свернуть с политического курса, принятого ею по отношению к Германии», и в то же время она откажется брать какие-либо новые обязательства по отношению к России. Бек отстаивал польскую внешнеполитическую линию, доказывая, что лучший путь для достижения мирных отношений с соседями и тем самым для содействия миру вообще — это путь прямых договоров и двусторонних договоров, и «эта политика, принятая Польшей, как это следует признать всему миру, полностью оправдала себя» ^{16}.

Соседи, однако, все меньше были склонны одобрять столь независимую политику и подозревали наличие тайных договоренностей за своей спиной, не признавая за Польшей достаточно сильных позиций для «свободного плавания», особенно в условиях постоянной перегруппировки сил и изменения их баланса. Попытки «сохранить лицо», не раскрывая суть тех или иных форм давления, требований уступок, навязывания неравноправного партнерства или ловкого блефа, только подогревали недоверие и оказывались бесполезны. Становилось все труднее поддерживать параллельные отношения с соседями, каждый из которых недоверчиво присматривался к малейшему шагу, который можно было прочесть как движение в сторону другого. Возможностей эффективного применения подобного метода без потерь, без попадания в зависимость и превращения в жертву в условиях предвоенного нагнетания противоречий фактически уже почти не было ^{17}.

Как генеральный инспектор вооруженных сил генерал Э. Рыдз-Смиглы, так и министр иностранных дел Ю. Бек старались реализовать завещанную Ю. Пилсудским стратегию, но это получалось у них по-разному. Рыдз-Смиглы не любил немцев и не верил им, а о переговорах с Россией не хотел и слышать. Пилсудский ценил его как перспективного военного, дисциплинированного и надежного, с сильным характером и могучей волей, выполняющего любые задания и заслуживающего доверия, смелого, не боящегося сложных решений и не пасующего перед неудачами. Он не любил конфликтов, был справедлив к подчиненным и имел на них большое моральное влияние. Но у него был слабо развит политический инстинкт, и старый маршал сомневался, сумеет ли он сладить с капризными и амбициозными генералами, соотнести силы и возможности своего государства и неприятеля ^{18}. Действительно, его оценки мощи и военного потенциала Германии оказались неадекватными, как и способность спрогнозировать ситуацию, созданную секретным протоколом к советско-германскому договору.

Внешнеполитические проблемы ложились в основном на плечи полковника Ю. Бека, который в своих действиях был весьма односторонен, полагая, что опасаться Германии бессмысленно: «Неизвестно, будет ли война, но немцы отдают себе отчет, что если они займут всю Польшу, то натолкнутся на Советы и будут иметь против себя всю Красную Армию» ^{19}. Его трактовка советско-польского договора о ненападении сама по себе была достаточно наивной, даже если отвлечься от развития событий в августе—сентябре 1939 г. Манера же общения Бека была далека от продуманности и осторожности, превращая его в легкую добычу для опытных и хватких немецких дипломатов. Очень скоро испытав на себе их мощное давление, пытаясь увиливать и давая слабину, он стал надеяться найти поддержку, у Великобритании и Франции.

Английский министр иностранных дел Э. Иден из бесед с Беком вывел заключение, что представления последнего о политике были бы верны для министра державы, равной по весовой категории какому-либо возможному противнику, или островного государства. Он должен был лучше осознавать слабость Польши. Кроме того, Бек считал, что билатеральные договоры надежнее и предпочтительнее коллективных, которые на самом деле не так легко нарушать ^{20}.

Ситуация на международной арене во второй половине 30-х годов непрестанно трансформировалась и усложнялась, мир приближался к новой войне, а Бек не умел просчитывать столь сложные варианты с изменением правил игры и комбинаций. Польша систематически выполняла деструктивную роль в процессе создания системы коллективной безопасности, которая оказалась неадекватной реалиям разделенного мира.

В двусторонних отношениях Бек вел себя неровно и непоследовательно, легко, по свидетельству французского посла Л. Ноэля, отталкивая от себя людей, портя своей заносчивостью отношения с соседями, проявляя излишнюю самоуверенность и даже фанфаронство. Роковой ошибкой Бека, засвидетельствованной послом В. Гжибовским, был его отказ от встречи со Сталиным во время приезда в Москву для подготовки продления договора о ненападении. Бек, как и Гжибовский, поддерживавший в Варшаве представления о сильной позиции Польши в Москве, слабо ориентировался в советской политической действительности и посчитал, что партийный лидер не занимает достойного его визита поста. Этот сверхвызывающий жест на фоне многочисленных контактов с западными руководителями, и особенно с верхушкой рейха, которая намеревалась сговориться с польскими правящими кругами на антисоветской платформе и превратить Польшу в инструмент своей внешней политики, в своего вассала, был прочитан как явно враждебный и не мог не иметь однозначных последствий, хотя на самом деле, в чем совершенно прав Л.А. Безыменский, было бы примитивным недооценивать сложностей политической игры Ю. Бека и считать его креатурой германской политики ^{21}.