Фадеев - Василий Авченко Страница 10

Нужно понять, что это было за время, что происходило тогда в бурлящем послереволюционном Владивостоке.

«Там творилось великое черт-те что, и только Богу было известно, чем и когда это может закончиться», — писал из Японии о штормовом Владивостоке 1990-х переводчик и прозаик Дмитрий Коваленин.

В те времена, когда юный подпольщик Фадеев уходил в партизаны, во Владивостоке тоже творилось именно «великое черт-те что». Если бы было возможно на время перенестись в иную историческую эпоху, я бы отправился именно туда — во Владивосток революционной поры.

Если Гражданская война в основном закончилась в 1920 году, то на Дальнем Востоке она шла до конца 1922-го. Это даже если не брать ее позднейшие судороги — в 1923 году на Охотоморье разбили Бочкарева и захватили Пепеляева, в 1924 году был решен вопрос о принадлежности острова Врангеля, куда высадились было канадцы, и лишь в 1925-м японцы ушли с Северного Сахалина.

А уж в 1918–1922 годах во Владивостоке бурлило жарко и непрестанно. Это был последний оплот белой России и гнездо интервентов из десятка стран, преследовавших самые разные, порой противоположные цели.

От безумного, веселого, страшного времени нам осталось несколько калейдоскопных осколков.

Михаил Щербаков ^[33] считал Владивосток последним островком гибнущей России: «В этот городок, прилипший ласточкиными гнездами к обрывам сопок — сколько людей, сколько пламенных надежд лилось… из агонизировавшей России… Чего-чего там только не было: и парламенты с фракциями, и армия, и журналы, и университеты, и съезды, и даже — о, архаизм! — Земский Собор. Точно вся прежняя Россия, найдя себе отсрочку на три года, микроскопически съежилась в этом каменном котле, чтобы снова расползтись оттуда по всем побережьям Тихого океана… Странная жизнь текла тогда во Владивостоке: тревожно-острая, несуразная, переворотная».

Жозеф Кессель ^[34], оказавшийся во Владивостоке в 1919 году в составе Французского экспедиционного корпуса, был скорее ошарашенным, нежели очарованным странником: «все было мрачным и грязным», «жалкий провинциальный городок в глухой местности», «ни одного проспекта или приличной улицы». Разбойничьего вида казаки-семеновцы (вырванные ноздри, нагайки, водка, гитары — весь набор), бордели, «русские страсти», пальба из револьверов в потолок, кабацкий надрыв — разве что дрессированных медведей не хватает. Или дело в том, что Кессель писал свои мемуары полвека спустя, уже не разбирая, где собственные впечатления, а где голливудская клюква времен холодной войны?

Из воспоминаний канадских интервентов о городе Vladi: «Гиблое место… В ту зиму на улицах почти каждый день раздавались выстрелы и находили убитых… Законы не действовали». Город, «пытавшийся ослепить цивилизованностью», утопал в «грязи и дикости».

Элеонора Прей ^[35] написала в ноябре 1918 года: «За исключением Парижа, Владивосток в данное время — это, вероятно, самое интересное место на свете».

Поэт Николай Асеев оказался здесь в конце 1917 года: «Когда я попал во Владивосток, он еще был типичным большим морским портом со всей специфичностью этого рода городов, экзотикой лиц, говоров, одежд, с множеством кабачков, игорных притонов, опиекурилен, веселых домов; с визгом, гомоном доков, кранов, лебедок и пароходных сирен».

Арсений Несмелов ^[36] попал во Владивосток в 1920-м: «Военные корабли в бухте, звон шпор на улицах, плащи итальянских офицеров, оливковые шинели французов, белые шапочки моряков-филиппинцев. И тут же, рядом с черноглазыми, миниатюрными японцами, — наша родная военная рвань в шинелях и френчиках из солдатского сукна».

Выразительное описание оставил Константин Харнский ^[37]: «Этот скромный окраинный город был тогда похож на какую-нибудь балканскую столицу по напряженности жизни, на военный лагерь по обилию мундиров. Кафе, притоны, дома христианских мальчиков, бесчисленные, как клопы в скверном доме, спекулянты, торгующие деньгами обоих полушарий ^[38] и товарами всех наименований. Газеты восьми направлений. Морфий и кокаин, проституция и шантаж, внезапные обогащения и нищета, мчащиеся автомобили, кинематографическая смена лиц, литературные кабачки, литературные споры, литературная и прочая богема. Напряженное ожидание то одного, то другого переворота. Мексиканские политические нравы. Парламенты. Военные диктатуры. Речи с балконов. Обилие газет и книг из Шанхая, Сан-Франциско и откуда угодно. Английский язык, „интервентские девки“. Мундиры чуть ли не всех королевств, империй и республик. Лица всех оттенков, всех рас до американских индейцев включительно. Белогвардейцы и партизаны, монархический клуб рядом с митингом левых. Взаимное напряженное недоверие. Американские благотворители. Шпики. Взлетающие на воздух поезда в окрестностях. Пропадающие неведомо куда люди. Проекты и прожектеры. Бесконечные слухи, то радостные, то пугающие слухи, которыми, казалось, был пропитан воздух. И полная изолированность от Москвы, превратившейся во что-то сказочное, недоступное, более далекое, чем Нью-Йорк или Лондон… А над всем этим интервентский кулак… Вообразите себе ухудшенный тип прежней Одессы, вообразите себе горы вместо степи и изрезанный, как прихотливое кружево, берег вместо прямой линии, перенесите все это куда-нибудь за 8 тысяч верст от Советской земли, отдайте одну улицу белым, а другую красным, прибавьте сюда по полку, по роте солдат разных наций, от голоколенных шотландцев до аннамитов и каких-то неведомых чернокожих — и вот вам Владивосток переходных времен».