Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни Страница 10

Посреди всего этого убожества и порока, богатства и нищеты, оргиастических культов и жестоких жертвоприношений, посреди этого мира смерти, танцев и эпидемий выживает, как и должно быть, могу даже сказать, как неизбежно бывает, чудесная традиция образования. Я не буду сейчас рассуждать о музее (кстати, чрезвычайно интересном), разнообразных университетах, больницах и ботаническом саде; я упомяну только о том, как мы обедали с Чаттерджи. Чаттерджи – бенгалец, старый друг Туччи, он преподает филологию в Калькуттском университете. Это человек лет пятидесяти, среднего роста, коренастый, но не полный, темнокожий и темноволосый. Он одевается по-индийски и носит очки. Сразу бросается в глаза его широкий лоб и умные глаза. У него приятная внешность ученого. Сегодня он приехал в отель, пока Туччи не было, так что встретил его я; мы сидели в салоне и разговаривали.

Чаттерджи прекрасно говорит по-английски. Как часто бывает с людьми, которые всю жизнь посвятили гуманитарным наукам, он начал говорить сразу же, как будто мы были старыми друзьями, и вспоминать людей, книги, места и события.

– Да-да, Рим, – сказал Чаттерджи. – У меня когда-то был в Риме друг, он был женат, кажется, на польке или на ком-то в этом роде. Он основал литературное обозрение под названием… не помню, как оно называлось, но это и не важно. На обложке у него были нарисованы звезда и волна. Мне это очень понравилось. Когда я был в Риме, я сказал другу, что это просто замечательные символы. Звезда напомнила мне Эмерсона: «Толкай свою повозку к звездам…» Есть стихотворение у Тагора, знаете – оно меня трогает каждый раз, как я его читаю, – сейчас не помню его название, но это и не важно, а важно вот что. Это разговор между звездой в небе и маленькой масляной лампой в обычном индийском доме. «Ты, маленькая лампа, звезда в доме. Я, маленькая звезда, лампа в небе» и так далее. Такие вещи могут показаться несколько риторическими, но индийцы находят их очень трогательными.

Рядом с нами за соседним столиком сидели толстые, лощеные, подозрительного вида личности с улыбками на лицах и бегающими глазками. На них была европейская одежда; когда говорили, они наклонялись вперед в своих креслах, чтобы их не подслушали. Что это были за люди? Валютные спекулянты? Торговцы живым товаром? Наркодилеры?

– В каждом индийском доме, – продолжал Чаттерджи, – лампу каждое утро зажигает хозяйка, сразу как только проснется. Это чудесный ритуал, древний и поэтический. Лампу приносят в семейное святилище, потом от нее зажигают другие лампы. Это интимная домашняя церемония, которая очень понравилась моему итальянскому другу – как там его звали? Впрочем, это не важно… Я рассказал ему о ней по-английски, и это ему так понравилось, что он сказал, что переведет ее на ваш язык.

За соседним столом началось какое-то движение. Прибыл человек, который производил впечатление главаря шайки. Это был уже немолодой коротышка, очень тщательно одетый, похожий на китайца. Толстяки тут же встали при его появлении и потом снова сели. Никто не заговорил. Казалось, что они составляют какой-то заговор. Наконец один из мужчин достал из бумажника пачку фотографий и раздал их по кругу.

– Символы очень важны в жизни, – продолжал Чаттерджи, протирая очки уголком дхоти. – Звезда и волна! Но человек важнее символов, так же как живые важнее мертвых. Я помню, как однажды присутствовал на званом обеде во Флоренции. Я сидел рядом с одной американкой, которая непрерывно восхищалась старинной итальянской музыкой и старинной итальянской поэзией. В конце концов молодой человек, ваш соотечественник, засмеялся и сказал: «Моя дорогая леди, современные итальянцы тоже существуют!» Я вспомнил этот маленький эпизод недавно, когда меня пригласили приехать в раджпутанский Удайпур с лекцией. Знаете, Удайпур похож на Флоренцию, это город, знаменитый великими художниками и воинами и разными героями, которые защищали нашу страну от исламских захватчиков пятьсот лет назад. В Удайпуре на каждом шагу встречаешь священные напоминания о достопамятных событиях…

Наши соседи закурили сигареты и заказали напитки (лимонад и содовую, так как сегодня был день запрета на алкоголь). Фотографии продолжали циркулировать. Похожий на китайца коротышка, по-видимому, особенно заинтересовался одной фотографией, на которую все смотрел и смотрел. То и дело он бормотал что-то на ухо одному из сидевших рядом. Остальная шайка продолжала перешептываться и что-то замышлять, оглядываясь вокруг и попивая лимонад и содовую.

– Дорогой Чаттерджи! – произнес хорошо знакомый голос за моей спиной.

Это был профессор Туччи, который наконец-то пришел. Поздоровавшись, мы снова сели, и на несколько минут разговор возобновился. Потом пришли полковник Мойз и Пьеро, и мы смогли пойти пообедать. Тем временем наши соседи ушли. Поднимаясь, я заметил, что они выронили одну фотографию. Я не мог не поддаться искушению, подобрал ее и посмотрел. Это была фотография модельной женской туфли. (Тем же вечером я пересказал эту историю Пьеро. «Не будь дураком, – сказал он. – Ясно же, что они нарочно уронили фотографию. Для отвода глаз!» Поразмыслив об этом деле, я решил согласиться с интерпретацией Меле, так как она больше соответствовала духу места.)

Наш обед в большом кондиционированном ресторане, пристроенном к отелю, через несколько минут разговора на общие темы превратился в диалог между двумя учеными мужами. Это был интеллектуальный пир такого рода, шанс попасть на который выдается редко, и я изо всех сил старался не упустить ничего из сказанного. Замечание об общеупотребительных словах навело разговор на языки мунда, а оттуда был только один шаг до дравидийских языков. Они упоминали работы, написанные их коллегами.

– Я согласен со Шмидтом, но только в общих чертах…

Туччи был более научным в немецкой традиции, Чаттерджи более гуманистичным в классическом смысле. Вспоминая какого-нибудь коллегу, он всегда рисовал какой-нибудь явственный и живописный образ, который ярко вставал перед мысленным взором.

– Такой-то проезжал через Калькутту года два-три тому назад, – говорил он. – Это высокий, бледный, молчаливый человек с маленькой круглой женой, всегда одетой в белое, как теннисный мячик, к тому же она все время прыгала вокруг него!

Потом он возвращался к цитированию Калидасы или Кангьюра, сравнивая старинную и современную литературу, и делал умозаключения, которые воссоздавали историю Азии.

Официантов в ресторане было около пятидесяти. Они были одеты в белую униформу, как халифы, и то ли красные фески, то ли тюрбаны на макушке. Они ходили бесшумно босыми ногами. Обед больше походил на какую-то церемонию – коронацию или что-нибудь в этом роде. Торжественный дож с маленькими белыми усами поставил передо мной суповую тарелку с почти невидимым супом, в котором плавал (или летал) зеленый листик. За соседним столом была компания парсов, женщины довольно красивые, а мужчины довольно толстые. В нескольких столиках от нас сидела семья европейцев, все они смотрелись полинялыми и иссушенными в ведьминском котле муссонов. Муж, видимо приличный профессионал лет тридцати пяти, казался полинялым, жена с ее до отвращения белой кожей казалась полинялой, как и их дочка, девочка лет семи или восьми. Как печально смотрятся белые дети в этой части света!