Джефферсон - Игорь Ефимов Страница 10

— Уж коли вы заговорили о справедливости, мистер Джефферсон, неплохо было бы подумать и о новом хозяине вашего Хоуэлла. Он купил себе раба, честно заплатил за него сколько положено, и вдруг выясняется, что раб ему не принадлежит и вообще никому принадлежать не желает. Что какой-то безответственный болван обучил негра чтению, и тот теперь пытается увильнуть от работы, прикрывшись страницами священной книги. Кто же вернёт хозяину его деньги? Вы? Я? Мистер Уайт?

Джордж Уайт скользнул глазами по уставленному на него жёлтому пальцу и снова уткнулся в бумаги. С самого начала слушания дела лицо его приняло устало-брезгливое выражение, углы сухого рта застыли в горькой усмешке. Хозяин Хоуэлла, нанимая его, не предупредил, что адвокатом противной стороны будет его ученик и близкий друг, и теперь Уайт был полон досады на себя за то, что так глупо попался. В бедной новостями колониальной жизни подноготная всякого мало-мальски известного человека скоро делалась всеобщим достоянием, и из простого знания дружеских и родственных связей дошлый делец мог извлечь тысячи выгод — найти нужную протекцию, наложить лапу на выморочное имущество, нагреть руки на семейной ссоре или вот так, в опасном для себя деле свести у судейского стола двух друзей в расчёте на их взаимную уступчивость.

— …Человеческие законы, — говорил Джефферсон, — создаются людьми. Удобство и безопасность совместной жизни людей — вот главная цель закона. Когда закон перестаёт удовлетворять этой цели, люди — если только у них хватает разума и силы воли держать свои страсти в узде — собираются вместе и по общему согласию изменяют закон. Поэтому мы видим человеческие законы постепенно меняющимися от века к веку, от поколения к поколению. Сегодня закон разрешает одному человеку иметь другого в рабстве, завтра, может быть, запретит. Неизменными остаются только законы природы. И в соответствии с этими главными законами мы знаем, что каждый человек по природе своей свободен. Что он рождается свободным, и свобода его включает в себя право распоряжаться своей личностью, своими силами и способностями по собственному усмотрению.

— Довольно!

Рука судьи, промахнувшись мимо лежавшего рядом молотка, ухватила табакерку и застучала ею по столу.

— Довольно, мистер Джефферсон! За всю свою судейскую практику я не слышал подобной ереси из уст дипломированного адвоката. Стыдитесь! Удобство и безопасность совместной жизни? В безопасности мы будем лишь тогда, когда закон запретит ввозить книги французских вольнодумцев, которые засоряют мозги нашей молодёжи. Мистер Уайт, вы можете не утруждать себя речью в защиту прав своего клиента. Я решаю дело в его пользу. Бесповоротно и окончательно. Этот человек, вообразивший, что чёрную кожу можно спрятать под драным камзолом и пёстрым платочком, останется его рабом вплоть до положенного срока. Всё! С этим покончено. Суд переходит к слушанию следующего дела.

С каждым словом судьи Хоуэлл серел лицом, вжимался в стену, вдавливал Библию себе в рёбра, словно пытаясь спрятаться от этого скрипучего голоса, сбрасывавшего его обратно в ужас и безнадёжность. Как расправлялись хозяева с рабами, пытавшимися вырваться на волю, было слишком хорошо известно. Крупные капли пота, собираясь на лбу, ручьями текли по щекам, и мухи, обманутые неподвижностью человека, густо вились над его головой.

Оба адвоката вместе покинули здание суда, в молчании проехали пустынную — главную и единственную — улицу городка. Весенняя вода с шумом несла мусор по канаве у самых копыт коней. Придорожные кусты и деревья были окутаны прозрачными облачками апрельской листвы. Уайт ехал немного сзади, но когда дома Шарлоттсвилла исчезли за поворотом, поравнялся с Джефферсоном и негромко сказал:

— Всё же не понимаю, зачем вам понадобилось бесить судью. При таком ходе ведения дела вы не оставили бедняге Хоуэллу никаких шансов получить свободу.

Джефферсон глянул на него исподлобья и пожал плечами.

— Думаю, что шансов не было с самого начала. Я предупреждал Хоуэлла, что надежды почти никакой, и даже отказался взять с него плату.

— Самое время для вас после такого пожара браться за безгонорарные дела.

— Принцип — вот что было главным для меня в этой тяжбе. Вы знаете моё отношение к рабству. Его можно определить тремя словами: ужас, ненависть, отвращение.

— Вы часто высказывались в таком плане. Однако этой осенью, когда раб сбежал у вас самого, вы дали объявление в «Виргиния газетт» с обещанием награды тому, кто вернёт его вам.

Сарказм в голосе Уайта был хорошо спрятан, но Джефферсон расслышал его и покраснел.

— Британцы тоже любят иронизировать на наш счёт подобным образом. «Странно, заявляют они, что наиболее громкие крики о попираемой свободе приходится слышать от рабовладельцев». Они забывают при этом, что навязанные ими же законы запрещают нам отпуск рабов на волю.

— И всё же согласитесь, что здесь наша позиция наиболее уязвима.

— Ненависть к рабству как общественному установлению ещё не означает, что я намерен завтра же дать своим рабам разбежаться. Эти люди, выращенные в полном невежестве и темноте, совершенно не готовы к самостоятельной жизни среди свободных людей. Сбежавший у меня Сэнди был пьяницей, дебоширом, вором. Просто опасно, чтобы такой человек шатался по колонии без присмотра.

— Вам вернули его? — Да.

— И что вы с ним сделали?

— В моём поместье негров не бьют, мистер Уайт. Но если этот Сэнди не исправится, я вынужден буду продать его менее сентиментальному хозяину.

— Дорогой Томас, с завтрашнего дня я предоставляю вам высшую законодательную и исполнительную власть в колонии Виргиния. Я вручаю вам корону и скипетр. Что ваше величество предпримет в отношении рабства с высоты трона?

— Не знаю. Я так часто ломал себе голову над этой проблемой, что почти отчаялся найти приемлемый выход. Просто объявить чёрных свободными, дать им землю, инструменты, жильё? Но столько уже накоплено взаимной ненависти, обид, предрассудков, что мы все расколемся на партии и утонем в кровавом хаосе. Выделить их в отдельное государство, выселить на свободные земли? Но у них нет ни знаний, ни культуры, ни опыта, необходимых для политического самоуправления.

— Сумели же покончить с рабством в Древнем Риме.

— Там было проще. У вольноотпущенника кожа была такая же белая, как у любого римского гражданина. Их дети могли уже поселиться рядом и просто не знать о происхождении друг друга. У нас же чёрные и много поколений спустя при взгляде на белых будут думать: их отцы мучили, истязали, морили голодом наших отцов. Какие чувства будут рождаться при этом в их груди?

— Меня даже больше волнуют чувства и взгляды, которые усваивают наши собственные дети. В поместье одного сквайра я видел, как его пятилетний сын выходил играть со своими чёрными сверстниками непременно с кнутиком в руке.

— Возможен ещё путь постепенного освобождения. Я бы уже сейчас готов был отпустить на волю тех, кто показал себя честным и трудолюбивым.

— Отпустить? Но куда?