Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий Страница 10

Эх, анда, анда... За каждого своего нухура снимет с себя последнее — он такой. Сам, наверное, подбирал, учил, радовался как ребёнок успехам любого агтачи [36]и тележника... И вот целый десяток... между делом... р-раз... и задавили тетивой, каково ему было...

Ходил, наверное, хоронить... зубами скрипел, долго утопал глазами в погребальном огне (или зарыли как преступников?), слёзы ярости сушил... А тут на тебе: «Непуганые шакалы грызут своих, пуганые — чужих». Как он, наверное, любил в этот момент их мудрого дедушку.

«...Великий говорит: «Дурное липнет само, а мудрое, подобно огню, не удержишь». «Учёная яма» — вещь вполне прилипчивая и на огонь мало похожая, тебе ли не согласиться? Хан Темуджин расспрашивал меня о нашем тамошнем житье-бытье. «Полезно ли было? Как наставники?» Я же, памятуя, что «мудрое не удержишь», ничего ему не сказал. Так что пусть уж всё останется там у ребят как есть — добро, что не хуже».

Далее шли шуточные юролы общим друзьям, пожелание непутёвому Орду, чтобы тот почаще «ходил вниз ногами»... и далее в том же духе.

Забыв о ждущем в сторонке человеке, Бату держал Мутуганово послание в руках и как бы рядом с другом стоял. Они были вместе, а значит, — весёлыми и сильными. Те трудности, которые ожидали Бату на Иртыше, казались теперь азартной игрой под ясным солнышком. Но время настало — он вернулся из грёз в шумный абрикосовый сад, где его нухуры пьяными голосами выводили разухабистые песни и издевались над перепуганными магометанами.

— Как тебя зовут, добрый вестник? Здоровы ли твои родители? Что желаешь в награду, — вполне искренне стал задавать ритуальные вопросы царевич.

— Меня зовут Боэмунд, я из города Безье, это очень далеко. Родители мои не больны, спасибо, ибо освобождение из сетей телесных — наилучшее из лекарств. В награду желаю присоединиться к ним быстрее, — ответил гонец.

— Что у тебя за горе, Бамут, я не знаю. Чем могу, помогу, — растерялся Бату, — но за добрую весть не помогают встрече с родными, ушедшими в Страну Духов.

— Ты наверняка мне поможешь по вашему обычаю, благородный тайджи. Ведь я принёс тебе не радостную, а чёрную весть.

Предчувствие ожгло Бату бичом:

— Говори!

— Твой анда Мутуган, послание которого ты читал сейчас, погиб при взятии крепости Балтан. Он сказал мне до того: «Если что со мной случится, пусть мой анда, читая послание, видит меня живым», — посланец промедлил мгновение, — а на следующий день его убили...

— Да, — прошептал царевич, ещё не осознавая до конца смысла этого известия, — значит... всё-таки... мигом смерти распорядилась судьба, а не хан. Он хотел такого...

— Стрела, пущенная ручной баллистой [37]издалека, — добавил Боэмунд, — при таком не наказывают телохранителей. За что? Он мечтал погибнуть именно так: чтобы никого не наказали.

— Ты думаешь, он мечтал о погибели? — Просто чтобы что-то сказать, не молчать... Шевелиться не хотелось, вообще ничего не хотелось. «Один, навсегда один».

Из далёкого мира еле слышно долетали бессмысленные слова:

— Прости, тайджи. Порою собственные желания выдаёшь за чаяния других. Я не говорил о нём. Это я о себе, ничтожном. Исполни же положенное по обычаю, пошли меня в Страну Духов за чёрную весть.

Что-то было в интонации «дальней стрелы», заставившее серую муть развеяться. Деревья и суетящиеся у расстеленных войлоков силуэты стали чётче... Бату прислушался:

— Займись же моей судьбой, и ты отвлечёшься от своей утраты. Она ещё настигнет тебя, поверь. Она пошлёт не одну и не две красные стрелы в твоё незащищённое горло. Не беги навстречу тому, что и так от тебя не уйдёт.

— Мутуган бы не стал убивать вестника, — вздохнул Бату. — Такое делают иногда... но мы не джурджени [38], не слуги Хорезм-шаха, чтобы ломать хребты посланцам. Я хочу верить — эта обильная кровь проливалась и за то, чтобы не казнили людей за чужую вину, как это водилось у сартаулов.

— Кровь всегда проливается просто потому, что её освободили из заточения в теле. Ты добрый человек, Бату-тайджи. Но поверь — не всякий, сохраняющий никчёмную жизнь, добр...

— Я ни разу не слышал, чтобы крепкий, полный сил багатур просил его казнить, что у тебя за горе? — Царевич заинтересовался.

— Горя нет — счастье. Теперь никакие цепи не держат меня здесь. Мой весёлый город Безье, где я бегал ребёнком, пал жертвой Божьего гнева, подобно Иерихону. За альбигойскую ересь католики вырезали всех его жителей, говоря: «Убивайте всех, Господь разберёт своих». Так я избавился от первой приманки дьявола, имя которой — родная земля, и Божественный Свет стал ярче для меня. Потом, под стенами Акры, я натягивал арбалеты бестрепетным слугам Гроба Господня: меня не удостоили высокой чести резать нечестивых самолично.

— Постой-постой? Слугам гроба? У вас там правят не люди, а гробы, что ли? — почти забыл про Мутугана царевич.

— Именно так. У нас там мёртвые мученики правят живыми грешниками. Но нечестивые натягивали арканы лучше, чем я натягивал арбалеты. На таком вот аркане меня и притащили сюда, в Бухару. Через длинный мир, который суть — чёрные горы и чёрные пески. На стоянках каравана, утоляя голод баландой, чувствуя соль на трещинах губ, я увидел его таким, каким и должно видеть по Священному Писанию. Я узрел этот мир правильно — «юдолью горя и слёз». Так я избавился от второй приманки дьявола, имя которой — свобода.

В глазах Бамута плясали злые искры, но речь его лилась ровно, как воды летней Селенги. Что-то было в его взгляде знакомое. Так же смотрел и его воспитатель Маркуз. Такое же тягучее болото. Но Бату всё же ощутил тёплый прилив благодарности, захотелось взять посланца за рукав. Этот странный человек, плетущий что-то о гробах (?!!), уводил его мысли от Мутугана.

— Раньше, до Аллаха, бедуины Святой Земли верили, что в мире столько богов, сколько звёзд на небе. Боги поселились в глазах хозяйской дочери, похожих на бедуинские звёзды, согревавшие меня в пустыне Хиджаса. — «Дальняя стрела» вдруг улыбнулся. — Но что купцам до звёзд? Мой хозяин увидел только взгляд, и новый евнух попал в приданое к своей юной госпоже. Так я избавился от третьей приманки дьявола, имя которой — любовь. И Божественный Свет стал нестерпим, как пустынное солнце в полдень. Чего же ты ждёшь, тайджи? Будь же последней причиной моего освобождения.

— Значит, ты... — Бату подумал, что зря об это так нарочито споткнулся, ведь унизил.

— Да, тайджи, я — жалкий скопец, я больше не мужчина. — Глаза Боэмунда вдруг резко погасли, и сам он весь сжался.