Ступай и не греши - Валентин Пикуль Страница 10

Впрочем, молодые люди скоро перешли на «ты», оба они чувствовали, что один в другом стали нуждаться. Вскоре мадам Довнар, которая имела служанку Дашу Шкваркину, служившую за 15 рублей в месяц, уступила ее Ольге Палем, которая стала платить на пятерку больше. Это заставило студента Довнара подвести в уме нехитрую калькуляцию:

— Слушай, откуда у тебя лишние деньги?

Ольга Палем не стала выкручиваться, не стала придумывать, она просто и честно созналась, что у нее своих денег нет и не будет, все деньги поступают к ней из кассы Кандинского.

Довнар пересел к ней поближе, ощутив тепло ее тела:

— Значит, это правда, что говорят о тебе люди?

— Да, — не стала она кривить душою.

Довнар призадумался. Она, как женщина, ожидала от него вспышки безумной ревности, заранее согласная вынести удары пощечин, но — вместо этого — получила деловой ответ:

— Это хорошо. Даже очень хорошо, что старик тебя не забывает. Ты оставайся с ним поласковее. Чем черт не шутит, но, может, еще понадобятся услуги гобсека — Кандинского.

— Кому? — душевно напряглась Ольга Палем, в этот момент даже оскорбленная его расчетливым спокойствием.

— Нам, — внятно ответил Довнар…

Это «нам» внутренне потрясло Ольгу Палем: он, который не желает сознаться в своей любви (а ведь любит, любит, любит!), он уже разделил с нею деньги, как делят торговцы выручку на базаре. За окном сыпал мягкий снежок, но в этот миг он словно почернел в ее глазах. Женщина без нужды передвинула горшок с геранью на подоконнике, потом долго барабанила пальцами по оконному стеклу, раздумывая, и воробей, сидевший на ветке дерева, подпрыгивал, готовый улететь подальше…

Наблюдая за этим воробышком, Ольга Палем вдруг болезненно ощутила, что ее чувство, как никогда, именно теперь нуждается в ответном отклике. Да, пришло время, чтобы спросить:

— Я жду… любишь или не любишь? Не лучше ли уж сразу сказать мне «да», чтобы не изнурять меня в ожидании.

Довнар с деланным величием раскурил папиросу «Элегант», долго не знал, куда бросить обгорелую спичку, и наконец он воткнул ее в горшок с цветами герани.

— Ну, знаешь ли, — стал говорить он, отводя глаза в сторону, — я не привык расточать высокопарные слова, которыми пестрят страницы бульварных романов. В конце-то концов, — убежденно произнес Довнар, — между разнополыми особями существуют именно те отношения, которые и вызывают к жизни именно такие слова, которые ты ожидаешь слышать…

Слова текли, текли, текли — опять как вода из крана, который лучше сразу закрыть, чтобы не погибнуть в их потопе.

— И ты, — спросила Ольга Палем, — сначала желаешь иметь эти отношения, чтобы только потом разукрасить их словами?

— Стоит ли этому удивляться? — ответил Довнар. — Известно, что дом сначала строят, а потом его красят.

— Не старайся придумывать отговорки. Я не милости у тебя прошу, а только слово… одно лишь слово. Умри, но не давай поцелуя без любви. Кто так сказал?

— Не помню, — поежился Довнар с таким видом, словно ему подали к столу нечто заманчивое, но вряд ли съедобное.

— Но сказал их умный человек, так и мы будем умнее. Разве ты, Саша, не знаешь о моих чувствах?

— Догадываюсь, — сухо кивнул Довнар.

— Скажи на милость — он догадывается! — с явной издевкой произнесла Ольга Палем. — Да моя Дунька Шкваркина раньше тебя догадалась… Я же вижу! Все вижу. Ты ходишь вокруг меня, словно кот вокруг миски со сметаной. Ты льнешь ко мне, ты ищешь моего тела, но при этом боишься связывать себя словами любви… Трус! — крикнула она. — Ничего не получишь.

— Это уж слишком, — наигранно возмутился Довнар. — Вот уж не думал, что моя благородная сдержанность будет оценена именно таким образом…

— Теперь уходи, — невозмутимо сказала Ольга Палем.

— Уходить? Не понимаю — куда?

— К своей мамочке…

Сгорбленный, волоча ноги, Александр Довнар ушел. На этот раз она уже не слышала его музыкального свиста…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было уже далеко за полночь, а Ольга Палем даже не прилегла.

На кухне во всю ивановскую храпела Дунька Шкваркина, у которой, — после прибавки к жалованью — никаких проблем больше не возникало. В печи жарко отполыхали поленья, красные угли погасали, зловеще отсвечивая голубыми огнями. К ночи разыгралась вьюга, стегала в окна пригоршнями снега.

Ольга Палем блуждала по комнатам.

Думала, сравнивала, отвергала, привлекала…

Мучилась!

Неожиданно вздрогнула: кто-то не звонил с лестницы, а лишь тихо скребся в двери, как скребется виноватая собака, умоляющая хозяина не оставлять ее в такую ночь за порогом.

— Кто там? — почти шепотом спросила Ольга Палем.

— Я… опять я.

Довнар вошел, сразу опустился перед ней на колени.

— Прости, — повинился он, не подымая на нее глаз.

— Я действительно люблю тебя… даже очень. Безумно! Но ты права: мама запретила мне выражать свои чувства, чтобы я не связывал себя никакими словами… Прости, прости, прости! Если только можешь, умоляю — не мучай меня. Сжалься.

Не вставая с колен, Довнар расплакался.

Ольга Палем водрузила руки поверх его головы с идеальным пробором, словно на святой аналой перед причастием:

— Значит, любишь?

— Да.

— Клянись!

— Клянусь.

— Тогда, мой любимый, можешь смотреть…

Резкими движениями она стала разрывать на себе одежды, выкрикивая с каким-то упоением, словно молилась:

— На! На! На! Получи же наконец…

И, совершенно голая, переступив через клочья своих платьев, двинулась на него, гордо выставив остроторчащие сосцы женщины, которая все уже знает:

— Если любишь, так… на!

Читатель-мужчина может закрыть мой роман.

Но читательница-женщина, думаю, не оставит его.