«Принц» и «цареубийца». История Павла Строганова и Жильбера Ромма - Александр Чудинов Страница 10

Власти разного уровня охотно шли на сотрудничество с ученым сообществом, что, помимо чисто практической пользы, служило повышению их собственного престижа. Например, высокая репутация А.Р.Ж. Тюрго как просвещенного администратора, созданная ему общественным мнением еще во время его интендантства в Лимузене, была во многом связана и с тем, что Тюрго охотно привлекал людей науки для решения различного рода хозяйственных задач (добычи каолина и производства фарфора, дорожного строительства и картографирования), и с тем, что сам активно занимался научными разработками, имевшими прикладное значение.

Здание Парижской обсерватории, построенное в 1682 году, является старейшим в мире из подобных сооружений

Для легитимации в общественном мнении своих политических мер министры-реформаторы второй половины XVIII века часто прибегали к рационалистической аргументации, которая была хорошо знакома читателям научной литературы, но радикально отличалась от ранее применявшихся властью традиционных формулировок. Знания ученых широко использовались и в практических целях. Так, по заданию правительства Медицинское общество занималось разработкой мер, направленных на предотвращение эпидемий. Ученые из королевской Школы мостов и дорог обеспечивали техническую основу развернутого государством широкого дорожного строительства. На королевских мануфактурах существовали лаборатории, где трудились такие специалисты по промышленной химии, как знаменитый Л. Бертолле. Иными словами, профессиональный ученый во Франции Старого порядка был, как правило, государственным служащим, и это обеспечивало людям науки не только материальный достаток, но и высокий социальный статус.

Растущий престиж профессии ученого породил во Франции последних десятилетий Старого порядка своеобразную моду на науку среди образованных слоев общества. Многие с удовольствием читали научно-популярную «Газету физики и естественной истории» (Journal de physique et d’histoire naturelle), издаваемую с 1771 года аббатом Ф. Розье, принимали участие в деятельности распространившихся по всей стране местных академий и научных кружков, где ученые дилетанты выступали с докладами (как правило, представлявшими собой обычные рефераты) по естественным и точным наукам, ставили физические и химические опыты, надеясь, благодаря счастливому случаю, совершить какое-либо потрясающее открытие.

Известный журналист Ж. Малле дю Пан так описывал это всеобщее поветрие: «Искусства, науки – повсюду сегодня изобилуют открытия, невероятные достижения, сверхъестественные таланты. Толпы людей всех сословий, никогда прежде не предполагавших быть химиками, геометрами, механиками и т. д., ежедневно выступают с сообщениями о чудесах разного рода».

Профессиональные ученые достаточно настороженно отнеслись к подобной моде. Конечно, с одной стороны, это повальное увлечение наукой способствовало еще большему повышению их престижа и материального благосостояния. Многие из них, откликаясь на растущую общественную потребность в научных знаниях, читали открытые курсы лекций, проходившие, несмотря на достаточно солидную плату за вход, при большом стечении публики. Однако с другой стороны, по мере все более широкого распространения занятий наукой на любительском уровне, все более заметной становилась тенденция к превращению сообщества профессиональных ученых в закрытую корпорацию. Уже в 1769 году Академия наук предложила ряд структурных реформ, призванных усилить ее собственную независимость и самодостаточность. В 1775 году ее члены заявили, что не будут больше терять свое драгоценное время, рассматривая заявки на вступление в нее от лиц, изучающих квадратуру круга, изобретающих вечный двигатель и занимающихся другими подобными «химерами». Академия все активнее утверждала себя в роли хранительницы высшего, скрытого от профанов эзотерического знания, и единственного арбитра, способного квалифицированно судить о том, что научно, а что нет. Войти в корпорацию можно было, только разделяя научную парадигму ее мэтров. Но и для того, чтобы постичь эту парадигму, требовалась специальная подготовка. Все более широкое применение в академической среде получал язык математического анализа, недоступный для непосвященных. То или иное положение признавалось истинным, только если могло быть доказано математическим путем. Все остальное – то, что не подлежало математической верификации, – пренебрежительно именовалось «метафизикой» и наукой не считалось.

У тех, кто мечтал о почетной и выгодной карьере ученого и пытался проникнуть в корпорацию, обосновывая свои амбиции иногда реальными, а чаще мнимыми заслугами, претензия Академии на право выносить вердикт о том, что научно, а что нет, не могла не вызвать раздражения. В историографии подробно описан случай Ж.-П. Марата, настойчиво пытавшегося попасть в академики. Для этого тщеславный неофит («мои открытия о свете, – заявлял он, – ниспровергают все труды за целое столетие!») не стеснялся в методах: анонимно публиковал хвалебные отзывы о собственных «достижениях», клеветал на оппонентов и прибегал к откровенной подтасовке результатов своих опытов. После того как все его усилия окончились неудачей, он обрушился на Академию с гневными инвективами и во время Революции стал одним из наиболее ярых ее гонителей. Однако насколько его пример уникален? Был ли он просто невезучим одиночкой или же у границ «республики наук», как и у рубежей «республики изящной словесности», сформировался целый слой подобных неудачников, своего рода «лапласов сточных канав»?

К сожалению, мне не известно ни одной обобщающей работы, автор которой столь же подробно осветил бы проблему вертикальной мобильности в мире французской науки XVIII века, как это сделал Р. Дарнтон в отношении литературной «республики». Поэтому, благоразумно воздерживаясь от обобщений, я приглашаю читателя вместе рассмотреть один конкретный случай попытки провинциального интеллектуала проникнуть в круг профессиональных ученых – случай Жильбера Ромма.

Прежде чем стать знаменитым революционером, Жан-Поль Марат (1743–1793) тщетно пытался пробраться в Академию наук. Не преуспев, он осел на «научном дне» Парижа, зарабатывая на жизнь врачебной практикой. В полицейском досье о нем говорилось: «Смелый шарлатан… У него умерли многие больные, но он имеет докторский диплом, который себе купил»

* * *

Судя по тому, сколько необходимых для столичной жизни вещей Ромму пришлось покупать по приезде в Париж, прибыл он туда не слишком обремененным. Однако самое главное он с собой привез. Помимо небольшой суммы денег (в частности, 200 ливров на обустройство ему любезно ссудил Болатон), это были рекомендательные письма. Похоже, их для него собирал, если не весь Риом, то, по крайней мере, все его риомские друзья и знакомые. Перечень этих рекомендаций приводит М. де Виссак.

Г. Дюбрёль рекомендовал Ромма издателю «Литературного ежегодника» (l’Année litteraire) Э.К. Фрерону. Было бы, конечно, очень интересно узнать, каким образом скромный провинциальный почтмейстер, почти не покидавший Риома, сумел познакомиться со знаменитым журналистом, широко известным своими яростными нападками на Вольтера, но, увы, такой информации у нас нет. Де Виссак упоминает также об имевшемся у Ромма письме к «близкому другу Дюбрёля» астроному и натуралисту Дю Карла, однако точность этой информации вызывает серьезные сомнения, поскольку, как мы уже видели, Ромм хорошо знал Дю Карла еще в риомский период своей жизни, а потому едва ли нуждался в рекомендательном письме к старому знакомому.