KISS. Лицом к музыке: срывая маску - Пол Стэнли Страница 10

И вот ни с того ни с сего этот Джон приглашает меня в группу: им ритм-гитарист понадобился. У меня в голове колесики быстро закружились: так, а чего это они не пригласили Мэтта, который сейчас играет гораздо лучше меня? Может быть потому, что я в старших классах, а Мэтту до них еще год? И Мэтт не обидится ли?

Черт подери, да ведь настоящая группа! Это дико круто!

Выступаю с The Baby Boom в Томпкинс-сквер-парке в Ист-Виллидж. Я слева, мне пятнадцать. Джон Раэл — справа

И я ни секунды не колебался. Я сказал да. И вот мы уже репетируем в том самом подвале, где до того занимались мы с Мэттом. Мы сделали ускоренную версию «Summertime» Джорджа Гершвина. А я еще разобрал «Born in Chicago», версию Paul Butterfield Blues Band, и даже спел в ней лидирующий вокал.

В группе все были старше меня на два года как минимум, а в том возрасте это кажется значительной разницей. Но я не додумал, что школу они окончат уже в этом учебном году. Тем не менее на какое-то время я был с ними. «Наш» новый состав дал несколько концертов, и тут я предложил попробовать получить контракт на выпуск пластинки. Я сказал, что нам нужна фотосессия, причем я знал, кто ее сделает. Летом 1967 года я провел две несчастных недели в летнем лагере близ гор Катскилл. Точнее, предполагалось, что там будет летний лагерь. На деле, все оказалось мошенничеством чистой воды, просто один мужик собрал с нескольких родителей деньги за то, что их дети приедут к нему на ферму, там поживут, и, как оказалось, заодно снесут его старый сарай. Он это дело назвал рабочим лагерем, имея в виду, что, согласно его программе, городские ребятишки поработают на земле. Вообще там были, конечно, свои прикольные моменты, и там же я подружился с одним из наставников — их тоже обдурили, как и нас. Звали его Мори Энгландер, и работал он на знаменитого фотографа с Манхэттена.

Мори имел доступ в студию того фотографа в любые часы простоя студии, и в этом заключался один из бонусов этой работы, поскольку Мори сам стремился стать фотографом, и на самом деле меньше чем через год действительно стал сотрудничать с журналами уровня Newsweek. В общем, я ему позвонил, и мы договорились в уик-энд зайти в студию, чтоб Мори нас там поснимал. Мори еще и в политкампаниях участвовал, так что фотосессию мы превратили в концерты для антивоенных организаций. Тогда, в начале 1968 года, протесты против войны во Вьетнаме уже набирали обороты.

С клубными концертами все было гораздо сложнее. Там все еще требовались в основном группы из верхних сорока строчек хит-парада. А мы играли свои песни, а если и делали каверы, то не тех песен, что торчат в хит-парадах. Я все-таки договорился, чтоб нас прослушали в заведении под названием Night Owl («Ночная сова»). Я просто прочитал где-то, что там играла группа Lovin’ Spoonful, а джаг-бэндовские корни и радостный саунд этой команды были не так уж далеки от того, что наша Post War Baby Boom пыталась делать. Но на прослушивании дядька, который принимал решения, встал и вышел, не дослушав нас. Не дали нам там концерт сыграть.

Хотя все шло очень медленно, я очень хотел добиться успеха и работал неустанно. В конце концов мне удалось передать наш материал одному инсайдеру CBS Records, и мне оттуда перезвонили. «Парни, вот если вы играете настолько же круто, насколько выглядите, то вас ждет успех», — сказал этот человек, менеджер, имея в виду одно из фото группы, которую Мори Энгландер сделал в студии.

Менеджер этот еще до того, как с нами встретился и послушал, организовал нам демозапись на CBS. Я написал песню «Never Loving, Never Living», но стеснялся ее сыграть группе до того дня, как мы должны были идти в студию. А наша певица накануне решила искупаться в фонтане в Вашингтон-Сквер-парк в Гринвич-Виллидж, из-за чего простудилась и лишилась голоса. На следующий день мы пришли в студию — я тогда впервые оказался в настоящей студии — а она петь не в состоянии.

Ну и вишенка на торте: этот менеджер CBS заявил, что переименует нас в The Living Abortions. Демо мы так и не закончили.

Тем временем, несмотря на мою закрытость, я охотно ходил в Школу каждый день: там благодаря отсутствию школьной формы можно было видеть девочек в футболках и лифчиках. Но вскоре опять оказалось, что я не в ладах с собою и с окружающими. Из-за шмоток и волос я казался круче и хипповее, чем был на самом деле. Но волосы мои были взбиты по одной очень специфической причине, и я робел перед ребятами, которых считал крутыми на самом деле. Постепенно пришло осознание: то, что я прикрыл ухо волосами, ничего не решало. Как и всегда в жизни, дело не в том, что видели люди, а в том, что я сам знаю и как я чувствую.

Однажды в школе меня подозвала одна из крутейших девчонок — Виктория — фигуристая блондинка с обезоруживающими голубыми глазами. Все знали, что у нее и друзья крутейшие — как в школе, так по жизни. А я тогда носил кожаную куртку с бахромой, что тогда выглядело просто суперстильно и модно, к тому же не каждый такое носил, даже в нашей Школе искусств. «Эй, бахрома!» — крикнула она.

Я подошел к ней, мы разговорились, и я как-то так расхрабрился, что даже пригласил ее куда-нибудь со мной сходить. Это вот прямо был опыт полного отстранения: кто-то говорил, и этот кто-то — я, но я к нему не имел никакого отношения, потому что зашел на неизвестную территорию. А она согласилась, и я ушел — радостный и встревоженный.

Сходили мы не куда-нибудь, а на концерт в Fillmore East (легендарный концертный зал, где проходили исторические концерты групп психоделической эры — от Grateful Dead и Эрика Клептона до Майлса Дейвиса. — Прим. пер.). Правда, когда мы туда зашли, Виктория тут же встретила там тысячу знакомых. Короче, сидели с ее друзьями. Я тут же задрожал, потому что они-то и вправду крутые и клевые, а я-то кто — взвинченный мальчик из Куинса. Они стали передавать косячок по кругу. Я тоже затягивался в свой черед. Короче, обдолбался я хорошо, начал говорить что-то без умолку. Виктория удивилась: «Блин, че ты гонишь?»

Я закрыл варежку до конца концерта.

После концерта мы пошли к ней домой. А меня все еще не отпустило, плюс я боялся, что Виктория нашла трещину в моей броне и теперь сомневается в том, крут ли я. Я в конце концов стал что-то говорить ее отцу, причем нес околесицу еще долго, уже когда она ушла к себе в комнату и легла спать. Я наконец выскользнул из этого дома, чувствуя себя полным мудаком.

Ну и с тех пор она, когда меня видела в школе, хихикала. Скорее всего, не от злости, конечно, но ведь она не со мной смеялась.

Еще одна девочка, с которой я встречался короткое время, жила на Статен-Айленде. Она была наполовину норвежкой наполовину итальянкой, жила в итальянском районе. Она сидела на «спидах», аппетит у нее часто пропадал, а я был упитанным и коренастым, так что частенько съедал ее ланч, который ее мама заботливо готовила, не догадываясь, кто именно его будет смаковать. Когда ее мама меня впервые увидела, я ей вроде бы понравился. Но в следующий раз, когда я зашел за подругой, меня не пустили на порог.