Третьяков - Анна Федорец

Что знает о России окружающий мир? В основном — мифы, крайне далекие от действительности. Белые медведи на Красной площади. Загадочная русская душа. Три кита русской жизни — водка, балалайка и тирания. Россия историческая и современная как будто окутана сказочным туманом. Из него выплывает то одна деталь настоящего русского быта, то другая, прочее же остается скрытым от массового сознания европейцев. Гадая о России, что она такое, что происходит в ней, что составляет самую суть ее устройства и судьбы, они выдумывают диковинные концепты и сами же себя зачаровывают ими. Если впоследствии оказывается, что очередной участок истинной России, вынырнув из тумана, показал полное свое несоответствие высокоумным теориям, что ж, как правило, получается, «тем хуже для реальности...».

Описывая русское прошлое и настоящее, европеец нередко выбирает наиболее понятные, наиболее значимые для него обстоятельства и персонажи, которые в совокупности оказываются случайной выборкой — для взгляда изнутри, из русской гущи.

Нашу культуру знают так же — выборочно, порой искаженно. Существует блистательное ожерелье творцов, мимо которых невозможно пройти. Из того, что имеет отношение к вершинам реальной русской культуры, за рубежом помнят в основном их — несколько величайших имен, связанных с искусством и литературой. Помнят Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, П.И. Чайковского и Ф.И. Шаляпина... А вот, например, наших живописцев, в том числе высоких мастеров, таких как И.Е. Репин, В.И. Суриков, И.И Левитан, В.М. Васнецов, М.В. Нестеров, В.А. Серов, В.В. Верещагин, знают и понимают далеко не столь хорошо. Однако для национального самосознания, да и, впрочем, для коллективного сознания образованных людей России их творения — предмет гордости, восхищения и любви. Без них русское искусство было бы немыслимо обеднено. Без них культурная почва отечественных интеллектуалов катастрофически истончилась бы... А для интеллектуала западного, зашедшего в познании России дальше большинства коллег, соприкосновение с их живописью становится своего рода открытием: «Неужели там и тогда оказался возможным столь богатый пласт?»

Всё это люди, апогей творчества которых совпал по времени с колоссальным взлетом русской культуры. Они жили и работали в одну эпоху. И особую роль в их судьбах сыграл один и тот же фактор, мощно ускоривший процессы художественного развития в нашей стране.

Культурный подъем, пришедшийся в Российской империи на последнюю треть XIX — начало XX века, тесно связан с расцветом купеческого меценатства. Настолько тесно, что, попробуй кто- нибудь в те времена разрубить эту связку, — и древо культуры плодоносило бы, наверное, вдвое скуднее. На ниве меценатства работали самые разные люди, и каждый из них трудился над выполнением собственной задачи. Такой, которая соответствовала масштабам его личности. О существовании одних покровителей наук и искусств знают пока лишь специалисты. Имена других меценатов широко известны: Третьяковы, Мамонтовы, Щукины, Алексеевы — всякий мало-мальски образованный человек что- либо о них слышал. И кажется, не только имена — самые дела, самые глубины личности этих людей видны как на ладони. О них писали в мемуарах современники. Им посвящали книги, статьи и научно-популярные телепередачи потомки. И тем не менее...

...о них почти ничего не известно как о людях. И П.М. Третьяков — не исключение.

Фигура всемирно известного создателя галереи странным образом прячется в тени своего детища. Посвященные Третьякову книги, статьи, телепередачи с жаром рассказывают о художниках, которым он покровительствовал, о картинах, им приобретенных, о том, как продолжала существовать Третьяковка после смерти ее создателя. Перед читателем проходят сотни имен блестящих художников, виртуозных музыкантов, искусных литераторов, с которыми общался меценат. Сам Третьяков в этих очерках — соединительное звено, позволяющее повествовать о культурной жизни двух столиц, безличный образ, о котором можно сообщить лишь набор сухих фактов: родился, женился, приобрел то-то у того-то, завещал, умер... К фактам примешивается вереница дежурных «анекдотов»: будучи однажды вырваны из контекста, они дружно кочуют из одной посвященной Третьякову книги в другую. Человек из плоти и крови, с его сильными и слабыми сторонами, с его переживаниями и глубоко личными мотивами действий, исчезает, уступая место штампу: «русский меценат». Самая жизнь его сводится к коротенькой биографии, на черно-белом фоне которой яркими пятнами проходят иные человеческие судьбы.

При всем обилии посвященной П.М. Третьякову литературы кажется, что неведомый художник набросал легкими штрихами его образ, взялся было за краски — но так и не докончил картины, не расцветил ее яркими красками индивидуальности, не вдохнул в нее Божью искру души...

Разумеется, говоря о Третьякове, нельзя обойти вниманием то, что представляло для него цель жизни — создание коллекции картин в Лаврушинском переулке. В этой книге Третьяковской галерее будет отдано немало места. Однако основную свою задачу автор этой книги видит в том, чтобы с опорой на документальные свидетельства показать читателю многогранную личность, какой был Павел Михайлович Третьяков.

Но прежде чем говорить о самом Третьякове, нужно рассмотреть ту среду, которая повлияла на развитие и становление его личности. Имя этой среде — русское купечество.

На протяжении всего XIX столетия купцы играли все большую и большую роль. В экономической, культурной и даже политической жизни страны они догоняли дворян, а по целому ряду показателей опережали их. К рубежу XX века именно купец, а не дворянин и не священник, предъявил обществу свой эстетический идеал в качестве эталона — и общество этот эталон приняло. Каковы же были существенные черты купечества как сословия?

Прежде всего — патриархальность. П.А. Бурышкин, купец по происхождению, пишет в книге воспоминаний «Москва купеческая»: «... каждая семья жила более или менее замкнуто, окруженная своими друзьями и приближенными, людьми “разных званий”, а не членами других равноценных династий, и, в общем говоря, не считалась ни с кем и ни с чем. Было бы ошибкой считать это проявлением пресловутого самодурства: жизнь текла в домашнем кругу, никто не искал, чтоб о нем говорили газеты». Далее Бурышкин добавляет, что патриархальный уклад «... в купечестве, может быть... сохранился несколько дольше, но это никак нельзя принимать за признак какой-то “отсталости” ». Скорее, это была осознанная стратегия поведения, своего рода способ страховки. Ведение финансовых дел всегда было сопряжено с немалыми рисками, и когда на дороге купца появлялась яма внезапного безденежья, он мог, заручившись поддержкой других членов семьи, эту яму благополучно преодолеть.

Вторая отличительная черта купечества — почвенничество. В отличие от дворянина, купец целиком и полностью принадлежал русской культуре, как материальной, так и духовной. С молоком матери купец впитывал ее. В утомительных путешествиях с отцовским обозом всматривался в русскую природу и познавал единокровный русский народ. На своей шкуре постигал психологию своего народа, его обычаи и привычки, а заодно и торговую науку1. Даже ведя дела с иностранцами, изучая их обычаи, купец хорошо ощущал инакость их мировосприятия, чужесть их культурных предпочтений. Тем ближе чувствовалось свое, родное, тем сильнее ощущалась любовь к матушке-России. Русское купечество в первой половине — середине XIX века было так же «крепко земле», как и в предшествующие века. Оно не теряло духовной связи с народом, из недр которого вышло. Не случайно именно в купеческой среде окончательно сформировался во всем великолепии «русский стиль» в архитектуре — плод совместных усилий архитектора-исполнителя и купца-заказчика, желавшего совместить удобство строения с национальной эстетикой.