Мир пауков. Коллегия - Колин Генри Уилсон Страница 9

Озноб прошел так же неожиданно, как и возник.

Юноша ощутил необычайную усталость – такую, что не будь сейчас постель насквозь мокрой от крови, повалился бы и заснул.

Пришлось вместо этого надевать тунику и совать ноги в сандалии. Затем Найл вышел в коридор. Он знал, что спальня Доггинза находится по соседству. Медленным движением повернул деревянный набалдашник дверной ручки и заглянул в комнату. Там стояла почти полная темнота, но, когда глаза привыкли к полумраку, ему стало видно, что Доггинз спит один. Подойдя, Найл осторожно потрогал его за плечо. Доггинз, вздрогнув, проснулся.

– У меня там небольшое происшествие, – тихо сказал Найл.

Доггинз без слов вылез из-под одеяла, натянул тунику и следом за, Найлом пошел в гостевую комнату, аккуратно и плотно прикрыв за собой дверь. Увидев намокшую от крови постель, он ошарашенно спросил: – Это еще что такое?

Найл подвел его к окну и молча указал на мертвую сороконожку, валявшуюся внизу среди цветков львиного зева. Вкратце рассказал о происшедшем.

– Надо поскорее от нее избавиться, пока все не проснулись, особенно дети, – заметил Доггинз. – Стягивай быстро простыни с постели…

Он вышел и возвратился через несколько минут со стопкой свежих простыней и покрывал. Те, что перепачканы были кровью, уже лежали на полу.

К счастью, на самом матраце осталось лишь небольшое пятнышко крови; вместе они перевернули его обратной стороной кверху. Затем Найл взялся перестилать постель, а Доггинз. прихватив испачканные простыни, кудато исчез. Вскоре он появился под окном с большими деревянными вилами, которыми уцепил дохлую сороконожку. Минут через десять мимо окна пронеслось косматое облако дыма; ясно, что он запалил где-то на задворках мусодержатель.

Когда Догтинз возвратился, Найл заканчивал счищать кровь с раздвижной трубки.

– При женщинах обо всем этом ни звука, – коротко предупредил Доггинз.

– Какой разговор! Кстати, а может, она заползла случайно?

– Нет. Это была посланница Смертоносца-Повелителя.

– Откуда ты знаешь?

– Охотничья сороконожка. Пауки разводят их для ловли кроликов в предгорьях. Их закладывают в норы, а они вытравляют зверьков наружу. Но это была самая крупная из всех, каких я только видел. Впредь перед сном закрывай-ка окно.

– Мне надо уходить из твоего дома. Из-за меня беда может приключиться с другими.

– Об этом перемолвимся позже. Ложись, отдыхай.

Однако усталость уже схлынула. Когда Доггинз ушел, Найл, перед тем как залезть в постель, нацепил на шею медальон. Мозг тотчас пронзил зигзаг боли, раскроив череп, будто тесаком, – да так, что Найл невольно зажмурился и прикрыл рукой глаза. Через несколько секунд боль переплавилась в тяжелое биение где-то в затылке. Найл устоял перед соблазном снять медальон и попытался открыто превозмочь боль, слившись с ней, словно она так же естественна, как удовольствие. Превозмогая, он сделал интересный вывод: медальон-то, оказывается, может усиливать сопротивляемость той самой боли, которую нагнетает. Она нарастает пропорционально сосредоточенности, но вместе с тем нарастает и способность ей сопротивляться. Теперь было понятно, что она является как бы следствием физического опустошения; нападение Смертоносца-Повелителя истощило энергоресурсы организма. Вместе с тем, борясь с собственной усталостью, Найл испытывал некое удовлетворение.

Когда он сконцентрировался, казалось, до предела, боль стала такой свирепой, что на лбу (это чувствовалось) проступили капельки пота, а внутри черепа словно кто орудовал молотом. Но даже и это не затмевало подспудного ощущения силы и возвышенной радости.

И тут, достигнув порога, боль вдруг сама собой превратилась в союзника, приумножив способность самоуглубляться. Найл сидел со стиснутыми кулаками, плотно зажмурясь, чтобы в глаза не проникал свет. Совершенно неожиданно для себя он пересилил боль. Любопытное ощущение: Найл выпрямился, скинув с плеч гнетущее бремя, словно зверь, поднявшийся вдруг на задние лапы. Еще одно судорожное усилие воли, и Найл уже стоит прямо, лишь чуть покачиваясь.

Открыв глаза, он огляделся вокруг. Комната была прежней и, вместе с тем, в каком-то смысле совершенно преобразившейся. Сосредоточенность Найла достигла глубины, какой он прежде никогда не испытывал. Все, на что ни падал взгляд, казалось настолько притягательным, что, наверное, можно смотреть часами, дивясь устройству и принципам действия.

Казалось очевидным, что каждый предмет в комнате таит в себе тысячи значений, которые обычно упускаются из внимания.

Никогда Найл не осознавал так отчетливо свою свободу. Он сознавал, что волен выбирать, в какое именно русло направить работу мысли: то ли припомнить прошлую жизнь, то ли подумать, как быть с пауками, или же настроиться на изучение этого странного, волнующего мира вокруг. Теперь совершенно отчетливо различалось, что человеческие чувства наглухо зашторены, но опять же во власти человека раскрывать и закрывать их по своему усмотрению.

Сфокусировав сознание, с тем чтобы впустить туда побольше света, Найл ощутил волнение, сравнимое с ровным дуновением морского ветра. Граница этого ощущения вскоре раздвинулась фактически до предела человеческого восприятия. Было видно, что ветви дерева за окном принимают ласку рассвета с блаженством сладко жмурящихся котят и что листья не просто шелестят, но и разговаривают на своем языке.

Когда рассвело окончательно, Найла заинтриговал любопытный фоновый звук, будто бы звон мириадов крохотных колокольчиков.

Найл подошел к окну, раскрыл его. И тут дошло, что это, собственно, и не звук, а некая вибрация, излучаемая под воздействием солнечного света цветками. Энергия изливалась наружу искристым, сыпучим фонтаном, мягким дождем искорки падали вниз, на землю. Зрелище попросту ошеломляло. Многие цветы еще пребывали в тени, потому отбрасывали лишь отдельные, разрозненные искорки энергии. Когда солнце отделилось от линии горизонта, клумба стала напоминать собой невысокий медленный фонтан.

Когда раскрылись чашечки цветков, искры стали ярче; воздух сгустился над клумбой переливчатым цветистым маревом.

Трава газона отдавала вибрацией поглуше, не такой внятной, и казалась подернутой голубоватым туманом.

Когда глаза начали понемногу осваиваться с непривычным зрелищем, Найл с интересом обнаружил, что высокие красные башни жуков окружены, по сути, тем же голубоватым свечением, что движется, чуть колыхаясь, подобно горящей свече. Теперь было понятно, что спиралевидная конструкция, замыкающаяся на верхушке, предназначена именно для того, чтобы предотвратить этот живительный ток от преждевременной утечки, пока строение толком его не впитает.

Человечьи жилища в сравнении с башнями жуков казались какими-то безжизненно стерильными. Часть энергии поглощалась голубым стеклом стен, но в основном она просто отражалась и терялась в атмосфере.

Отворачиваясь от окна, Найл ощутил секундное головокружение; пришлось невольно облокотиться о стену. Тело не привыкло к такой богатой гамме оттенков, и чувства были нестойки. Он с усилием «зашторил» сознание, преградив доступ в него света. Тоненький звон моментально унялся, и в комнате воцарилась тишина, показавшаяся пронзительной. Облегчение вскоре сменилось глубокой усталостью.