Чары зари - Катарина Керр Страница 9

— Правда? Э, послушайте, господин хороший, а сколько я здесь уже нахожусь?

— Две недели. Температура держалась очень долго. Рана загноилась. Когда я тебя нашел, на ней сидели мухи.

Маддин взял ложку и с мрачным видом продолжал есть. Чем скорее он наберется сил покинуть это место, обжитое духами, тем лучше.

* * *

По мере того, как рана заживала, Маддин начал подниматься с постели на все более и более длительное время. Невин выбросил его пропитанную кровью одежду. У Маддина в седельных вьюках нашлась запасная рубашка, а старик подобрал ему бригги, которые подошли по размеру. Одним из первых дел Маддина, когда он встал на ноги, стала арфа. Он развернул ее и удостоверился, что она не пострадала. Правая рука оставалась очень слабой, и он не мог настроить инструмент, но пробежал пальцами по слабо натянутым струнам, чтобы проверить, способны ли они все еще издавать звуки.

— Я удивлен, что лорд Бриноик рисковал бардом во время сражения, — заметил Невин.

— На самом деле я не бард. Скорее, гертсин, который умеет сражаться. Я знаю много песен и баллад, но никогда не обучался трезвучиям и всему остальному, что знает бард.

— А почему нет?

— Мой отец был всадником в боевом отряде лорда. Когда его убили, мне только исполнилось тринадцать, и лорд Бриноик предложил мне место в своем войске. Я принял предложение, чтобы отомстить за смерть отца. А после мне никогда не представлялось возможности обучаться мастерству барда, поскольку я поклялся в верности лорду и стал служить ему.

— Ты сожалеешь, что все получилось именно так?

— Я никогда не позволял себе испытывать сожаление. Потому что в этом заключена только печаль.

Достаточно окрепнув, Маддин принялся за исследование странного обиталища старика, небольшого комплекса из пещер и туннелей. Кроме основного жилого помещения, имелась еще одна каменная комната, которую травник превратил в конюшню для своей лошади, коня Маддина и хорошего мула коричневого окраса. Одна сторона этого помещения обвалилась и выходила в природную пещеру, где бил небольшой источник, который затем ручьем спускался вниз по одной стороне горы. Прямо за дверью конюшни была глубокая лощина, которая и дала Брин Торейдику ее название — «Ломаная Гора». Эта лощина представляла собой длинный, прямой разрез, словно гигантский нож пронзил горную породу.

Когда Маддин впервые вышел наружу, то обнаружил, что воздух холодный, несмотря на яркое солнце. На холоде рана опять заныла. Маддин поспешил назад и решил поверить Невину на слово: зима действительно приближается.

Поскольку у травника водилось достаточно денег, Маддин начал задумываться: не является ли тот эксцентричным вельможей, который попросту скрылся от гражданских войн, бушующих в королевстве? Маддин был ему слишком благодарен, чтобы задавать смущающие вопросы, но в королевстве действительно встречалось много господ благородного происхождения, которые изыскивали всевозможные способы, чтобы уклониться от исполнения обязательств перед различными гвербретами, претендовавшими на корону всего Дэверри. Судя по изысканным манерам Невина, он определенно бывал при дворе. Иногда он вел себя, как милостивый господин, иногда резко приказывал — как человек, который привык, что ему подчиняются без вопросов. Более того, он умел читать и писать, а подобное считалось редкостью для простого травника, которым он представлялся. Маддина старик просто зачаровывал.

Каждые несколько дней Невин брал лошадь и мула и отправлялся в ближайшую деревню, где покупал свежие продукты и нагружал мула всем необходимым: сеном и зерном для животных, сыром, колбасами, сухофруктами. Пока Невин отсутствовал, Маддин обычно выполнял какую-то работу в пещерах, а потом спал от усталости. Одним серым утром, когда дул резкий ветер, Невин упомянул, что в этот раз будет отсутствовать дольше обычного, потому что одной из проживающих в деревне женщин требуется его помощь. После того, как старик уехал, Маддин почистил конюшню, сбросил грязь в лощину и отправился передохнуть перед тем, как выгребать мусор из комнаты. Он добавил дров в очаг и сел рядом, чтобы согреть рану.

Впервые после сражения он почувствовал в себе достаточно сил, чтобы не ложиться спать. Да и его забытая арфа с упреком звала его. Когда Маддин достал инструмент из кожаного мешка, то ненатянутые струны укоризненно вздохнули. На арфе такого размера имелось только тридцать шесть струн. Однако и это оказалось немало для певца, ослабленного раной. У Маддина настройка, казалось, заняла целую вечность. Стальным ключом для настройки он выбил первую ноту, а затем долго работал со струнами, поворачивая крошечные гвоздики из слоновой кости, пока пот не потек у него по лицу. Этот признак слабости только подгонял его, заставляя работать дальше, пока наконец арфа не зазвучала в лад. Маддину пришлось отдохнуть несколько минут перед тем, как заиграть на ней. Он вывел несколько трелей, взял несколько аккордов. Казалось, музыка понемногу возвращает ему силы. Она эхом отдавалась в огромном каменном помещении. Самый размер помещения добавлял странный, внушающий суеверный страх обертон всем нотам, которые брал музыкант.

Внезапно он почувствовал за плечом Белую Госпожу, свою агвен, которая приходила к любому барду, у которого имелся настоящий талант. Когда она появилась, Маддин ощутил знакомый холодок, который пробежал у него по спине, волосы встали дыбом. Несмотря на то, что он называл себя всего лишь гертсином, ее присутствие и то вдохновение, которое она ему давала, служило знаком, что королевство потеряло настоящего барда, когда Маддин пошел в боевой отряд. В то утро его голос был слабым и хриплым, и все же он исполнил для своей агвен длинную балладу и отрывки из любовных песен. Он пел все, что приходило ему на ум, и музыка успокаивала боль в ране и целила ее.

Внезапно он осознал, что не один. Когда Маддин поднял голову, ожидая увидеть в дверном проеме Невина, там никого не оказалось. Он огляделся вокруг, но не заметил ничего, кроме теней. Тем не менее, каждый раз, когда он ударял по струнам, он понимал, что его слушают. Какие-то невидимые существа собрались послушать барда. Волосы у него на голове поднялись, как шерсть у кошки, когда он вспомнил, как Невин говорил про духов. «Ты спятил, — резко сказал он сам себе. — Здесь никого нет». Но Маддин выступал перед аудиторией слишком много раз, чтобы верить себе. Он знал ту неуловимую разницу между песней в пустоте и пением перед полным залом. Исполнив два куплета баллады, он ощутил «их» — кем бы «они» ни были. Они наклонялись вперед, чтобы уловить каждое слово. Когда он остановился и положил арфу, то почувствовал их разочарование.

— Так, послушайте! Вы не можете быть плохими ребятами, если вам нравится хорошая песня.

Ему показалось, что кто-то захихикал у него за спиной, но когда он повернулся, там не оказалось ничего, кроме стены. Маддин встал. Медленно и осторожно обошел комнату, заглянул в каждый уголок и щель — и ничего не увидел. Как только он снова сел, опять кто-то захихикал. На сей раз Маддин отчетливо расслышал смех. Некто веселился, словно маленький ребенок, который только что успешно напроказил. Маддин схватил арфу, с одной нечетко сформировавшейся мыслью — спасти ее, но тут же почувствовал, как невидимая публика собралась вокруг него в ожидании. Он все-таки был истинным бардом и не мог отказать любым слушателям, пусть даже бестелесным. Когда он ударил по струнам, то был уверен: они слегка вздохнули от удовольствия. Маддин начал с того, что первым пришло ему на ум, и спел пятьдесят строф, которые рассказывали о морском путешествии короля Брана в Дэверри, а также о магическом тумане, который в конце окутал его флот и понес в неизвестном направлении. К тому времени, как заколдованные корабли оказались в безопасности в давно забытой, таинственной гавани далеко на севере, Маддин выдохся.