Дети заката - Тимофей Алексеев Страница 9

Его разум от задаваемых самому себе вопросов уставал и как бы затихал. И, прикрыв глаза, он снова впадал в сон, но даже сквозь сон слышал где-то вдалеке слова, но не понимал их смысла — сознание будто ограждалось от всего этого сном, сном его разума. Но утром снова приходили женщины и мужчины, заглядывали ему в глаза, кололи в вену, что-то спрашивали и снова уходили. А с ним всегда оставалась эта плачущая женщина, статная, с красивым печальным лицом. Наверное, она была очень добрая. Может, оттого и несчастная? В последние дни она кормила его из ложечки чем-то молочным. А ему хотелось мяса, но сказать он этого ей не мог. И он глотал потихоньку эту смесь и снова засыпал, но уже чувствовал, что пальцы его шевелятся, когда он этого захочет. И эта женщина, кормившая его, когда никого больше не было в комнате, растирала его одеревеневшие руки и ноги.

Но почему у них здесь нет солнца? Почему нет тёплых лучей, которые по утрам будят, от которых, когда закрываешь глаза, видишь свою кровь, как она течёт в веках? Только лампы под потолком и запачканные краской плафоны. Его ни о чём пока не спрашивали, все чего-то ждали. Может, что он сам первый заговорит? Может, они ждут от меня покаяния? Только за что? Может, за то, как прожил жизнь…

Для Лешего каждый новый день начинался с долгих и утомительных расспросов. Выпытывали одно и то же, что стало надоедать, а порою бесить. А тут ещё женщина, назвавшая себя женой, действовала на нервы. Он помнил Ведею и мысленно был с ней, а тут — на тебе! Придумала — жена! Но вот как ей объяснить, что не жена она ему. Как ей ещё сказать, чтобы она поверила? Была бы женой, разве забыл бы он её! Он почему-то думал, когда пришёл в себя, что её специально приставили оплакивать. Только зачем его оплакивать, когда он всё же почувствовал, что он живой? Только люди вокруг чужие, незнакомые ему.

Леший прикрыл глаза. В этой комнате он ощущал горе, оно летело отовсюду. Тут и стены, и потолок пропитались плачем и стонами, которые теперь отдавались в его голове, мешая ему уснуть или забыться. Это тяжёлое место, в нём очень много боли. И не только его — чужой. В этой комнате много слёз, и часто сюда приходила смерть, потому как он чувствует её, не смываемую хлоркой, не перебиваемую запахами лекарств. И вдруг он понял, что это комната смерти. Смерть живёт в этих стенах, и ему нужно выбраться отсюда.

Когда он на пожаре сломал позвоночник, тоже были чужие люди и чужая больница — только не было этого страшного ощущения. И там никто не спрашивал, кто он…

И не зря эта женщина всегда шепчет его имя! Она пришла за ним! Да, может, она сама смерть и есть? Надо было уйти с Ведеей… Она бы его защитила. А эти только всё талдычат, как заведённые, чтобы я что-то вспомнил. А я и так всё помню! Зачем с меня спрашивать то, чего я не знаю, чего со мной не было…

— Переведите меня в другую комнату.

Над Лешим наклонилась врач:

— Рано пока, потерпи! Да это самая хорошая комната! Здесь есть всё необходимое.

— Здесь нет солнца… А значит, нет и жизни. Смерть вселилась сюда, я же чувствую её. Неужели вам никому не понятно?

Месяц в больнице Лешему показался долгой пыткой. Ему и внушали, и показывали старые фотографии. Только ту жизнь, о которой ему рассказывали, он вспомнить не мог. С памятью оставалось всё по-прежнему. Наконец врачи сочли, что дома и стены помогают, — выписали. Отвезла домой в Бураново всё та же женщина, назвавшаяся женой. Посёлок свой, двор и дом помнил, только выглядело всё не так, как раньше, — как будто он десяток лет отсутствовал. И Валентина была белым пятном в его памяти. Но больше всего его изумил огород, он был чистый и казался огромным. Начинающая желтеть картофельная ботва тянулась до самой реки. Леший потоптался у баньки на краю огорода и со злостью спросил:

— А где кедровник? Кто вырубил?

— О чём это ты? Какой кедровник? Всю жизнь картошка здесь была!

Валентина в страхе посмотрела на Лешего:

— Говорил, правда, давно…

— Что говорил? — не скрывая зло в глазах, глянул на Валентину. — Рассказывай!

— Хотел посадить лес свёкор, ты рассказывал, но не успел…

— Да был кедровник! И беседка была! Земли вам мало! Распахали всё! Красоту такую угробили…

— Митя! Ми-т-я!

Он, уже не обращая внимания на то, что ему говорила, всхлипывая, Валентина, пошёл прямо по картошке к реке. На высоком берегу встал почти у самого края, вглядываясь в знакомую с самого детства излучину, на белоснежный песок на другой стороне, на желтеющие за песком тальники.

— Как это я ничего не помню?! Да помню я всё! — проговорил Леший вслух.

— Митя, ты всё забыл…

Валентина тоже смотрела на реку, в её глазах стояли боль и жалость.

— Вы-то почему здесь живёте? Зачем вам я и дом мой? Пустых ведь много в деревне, в любой заходи — никто не выгонит.

— А ты что же, выгонишь меня?

Впервые Валентина поняла, что он действительно ничего не помнит. До этого ей казалось, что если сказала, что она его жена, то он должен поверить ей и всё само собой, пусть не сразу, но встанет на свои места, и они будут жить как прежде.

— Да не выгоню, живи…

Лешему стало жалко эту женщину. Он ведь помнил, как она просидела месяц там, в больнице, у его кровати и переживала, ночей не спала. И он с хрипотцой выдавил из себя:

— Всё перемешалось, теперь и сам не пойму: где бред, а где явь. Но всё, что было со мной, — было! Я же помню!

— Может, было, Митя. — Словно соглашаясь с Лешим, Валентина кивнула головой. — Только в бреду это было, ты глаза-то разуй!

Лешему его теперешняя жизнь казалась чужой — не его. Его жизнь была та, где он жил один, где был кедровник в огороде, где была Ведея и был Сохатый-Светояр, Невзор и много-много его знакомых. А здесь он стал как бы чужим: ни друзей, ни знакомых. «Где же я был?» — сам себе задавал он вопрос, но не мог отыскать ответа. От дум его только болела голова да кровь стучала молотками в его висках.

Как же теперь быть? Как себя вести в новой для него жизни? Ведь в той, что помнил, он был совершенно другой человек. У него были иные увлечения, была любимая женщина, которая пришла в его жизнь, пусть поздно, но пришла, и он был счастлив с нею. А эта новая женщина, называвшая себя его женой, была чужой для него. Ведь он не помнит, как ухаживал за ней. И любил ли её? Но, наверное, любил, иначе они не могли быть вместе. И кто тогда он сейчас?

Заново нужно учиться жить. И любить тоже надо учиться. Но как… Да и надо ли, когда в памяти стоит Ведея?! И неужели за две недели комы, в которой он пролежал, он смог прожить сорок лет чужого времени? Где правда, а где бред? Одни вопросы, но надо на них отвечать. Хотя бы самому себе. А так ведь можно свихнуться. Врачи сказали, произошло раздвоение личности. Какое раздвоение?! Если он не помнит то, что стараются ему навязать, а помнит то, чего, оказывается, не было в его жизни.