Тонкий лед - Оксана Кольцова Страница 9

Мейнард лежал и смотрел, как северная девушка хлопочет у огня.

Она что-то резала широким ножом с костяной рукоятью, ссыпала нарезанное в котелок, подвешенный над бойким пламенем; двигались худенькие лопатки под рубашкой-платьем, на которое сверху было накинуто второе, без рукавов, перехваченное поясом. Девушку звали Альвдис, и Мейнард уже знал, что она — дочь вождя, того самого воина, который привел северян в монастырь.

Что же, Богу было так угодно. Монастырь пал, добыча захвачена и разделена между победителями, и, кроме того, удалось взять рабов — в том числе Мейнарда. Остальные, как сказала Альвдис, уже трудились на благо деревни, и Мейнард станет, едва окончательно поправится. Еще она сказала, сегодня придет кто-то, кто расскажет ему о том, как сложится его дальнейшая судьба. Надсмотрщик, видимо. Мейнард усмехнулся.

Ему не хотелось думать об этом, вообще не хотелось ни о чем размышлять. Это случилось с ним впервые за долгое время. В монастыре он не мог отделаться от мыслей, они ходили за ним хвостом, словно привязавшаяся собачонка. А здесь, очнувшись после долгих недель, проведенных в бреду, Мейнард ощутил спокойствие. Дом, где он оказался, стоял на отшибе, и звуки деревни не долетали сюда, и людей он со вчерашнего дня не видел, кроме Альвдис, ее помощницы и хмурого паренька, который сторожил дверь. На ночь ее запирали, но при всем желании Мейнард не смог бы, да и не захотел, покинуть это жилище.

Монастыря больше нет, и куда идти? Некуда. Бог, может, что-то и говорит ему так, да только Мейнард пока разобрать не в силах. А значит, нужно последовать Его воле, ничего больше не желать, ничего не просить, так как пути Господни никто исповедать не может.

Надо, видимо, просто жить, как он и раньше делал. Вдыхать, выдыхать, иногда есть и делать какую-то работу. Это самые простые вещи, но ведь и Христос занимался простыми вещами, — значит, видел в этом какое-то, но спасение?..

Альвдис почувствовала, что пленник на нее смотрит, и повернулась.

— Ты хочешь чего-нибудь? Воды?

Мейнард молча покачал головой. Ему казалось, что в падающем из окошка свете ее лицо сияет, будто на только что написанных иконах. Он видел такие иконы раньше, созданные на липовых досках. Насквозь пропитанные светлой магией, чудотворные. Дочка вождя оказалась худенькой, но складной, ее светлые волосы, перехваченные для удобства лишь одной ленточкой, переливались драгоценным серебром. Мейнард следил за Альвдис, как следят за птицей, прыгающей по ветвям дерева и выискивающей жучков.

Снаружи послышался веселый голос, напевавший песенку, и через минуту обладатель этого голоса показался на пороге. Это был мужчина, невысокий и темноволосый, и когда он вышел на середину комнаты и солнечный свет из окна осветил его, Мейнард не смог сдержать возгласа удивления.

— Не ожидал увидеть здесь сарацина!

Он произнес это на своем родном языке и удивился еще больше, когда вошедший ответил ему так же:

— А я полагал, будто ты с английских земель!

У мужчины было смуглое темноволосое лицо, на котором блестели глаза, яркие и черные, как поздние сливы. Он присел на соседнюю лавку, положил ладони на колени и чуть подался вперед, дабы рассмотреть Мейнарда. Альвдис не обращала на сарацина почти никакого внимания, только кивнула ему рассеянно. Значит, понял Мейнард, это и есть тот самый человек, который обещался прийти.

— Так ты франк, — продолжил сарацин, — или слишком уж хорошо говоришь на их языке!

— А ты надсмотрщик, — сказал Мейнард.

— Надсмотрщик… Ах да! — Он, видимо, не сразу понял, что значит это слово. — Мое имя Сайф, и я такой же раб, как и ты.

Мейнард пожал плечами, что вызвало боль в позвоночнике и недавно затянувшихся ранах. Он вдруг потерял ко всему этому интерес, будто солнце зашло за тучу. Что толку беседовать? Ничего не изменишь, и самое ужасное — ему и не хочется ничего менять. Снова придет ночь, возвратятся сны, и наутро он снова будет все помнить.

— Теперь ты станешь жить здесь, — продолжил Сайф, так и не дождавшись ответа. — Флаам — большое поселение и богатое, а имя Бейнира известно всему фьорду. Я это тебе затем говорю, — объяснил он, еще немного подавшись вперед, — чтобы ты вспомнил о вашей христианской добродетели — смирении. Здесь жизнь не такая плохая, как может показаться.