Земля Святого Витта - Евгений Витковский Страница 8

Самолет летит,

Крылья стерлися.

А вы не ждали нас,

А мы приперлися.

Частушка

Солнце уже напекло дедам-стражам шлемы, латные рукавицы и кирасы и — когда они он всего напеченного привычно избавились — лысины. Деды привычно травили байки, покуривали самосад, поглядывали на темный вход в Яшмовую пещеру — в день по нему из Внешней Руси приходило порой до десятка офеней из общего числа существующих двух или трех тысяч; хотя все друг друга более или менее знали в лицо, полагалось соблюсти обычаи, обменяться ритуальными фразами, помочь дойти до гостиницы, пожелать славных обменов и торговель. Как-никак никакой какой-никакой дороги в Киммерион для офеней не было, имелась лишь эта, секретная. А если что на свете и могло произойти интересного, то нынче — только в Киммерии, только тут. Оно и началось — за целую декаду лет до того, как гипофет Веденей отправился умом постигать Россию; а надо вам напомнить, что в киммерийской декаде — двенадцать лет, да не в каждой, бывают ведь и високосные декады, но не о них речь сейчас, ибо речью приходится пользоваться русской, а без киммерийского «весьма сомнительного но так уж и быть допустимого» времени и аналогичного падежа («обломного») объяснить, как в декаде умещается то двенадцать лет, то тринадцать, никак не возможно.

Из полутьмы Яшмовой Норы донеслось сперва: «Ну, милая! Ну, еще! Ну, потерпи!» — а потом вышли прямо к караульным дедам на обозрение две женщины, одетые по-крестьянски, молодые, хорошие собой; одна была, похоже, татарской нации, другая — неведомо какой: нос вздернутый, волос черный, рост небольшой, и вся из себя, как любят говорить киммерийские ходоки по женскому делу, «с воздушной начинкой». Эти две женщины вели под руки третью, большую, тяжелую, на последнем месяце беременности — если не на последнем дне. Мысль о том, что баба того гляди родит, возникла у киммерийских стражей сразу же, — однако никакой инструкции ни один из стражей на этот счет не припомнил: спокон веков из Яшмовой Норы никто, кроме офеней, не появлялся, а те все были мужики. Первая мысль стражей была: «Повитуху!..», вторая была: «Ну, м-мля, послал Рифей-батюшка оказию!..», а третьей мысли не воспоследовало, ибо за женщинами из Норы вышел благообразный длиннобородый старец, оглянулся кругом добрыми очами, и все сомнения старцев упредил, произнеся старинный офенский пароль — «гасло» — по которому допуск в город разрешался:

— А что, весь Киммерион выстроен, все ли закончено, все ли обустроено?

— Нет, нет, много еще строить, куда там! — хором ответили деды, отринув мысль о ржавых табельных протазанах и ветхих арбалетах, валяющихся к тому же в караулке. Древнее поверье гласило, что город не должен быть достроен никогда. А уж если будет достроен, то сведет Великого Змея страшная судорога, разломится дно Рифея, уйдет под него Киммерия. А если еще не достроен — ничего такого, понятно, не предполагается. Так что Киммерион вовеки недостроен: полноправные бобры возводят все новые и новые плотины, каменщики кладут новые дома взамен пострадавших от выветривания и водной эрозии — точильный камень, основной строительный материал Киммерии, и тот за тридцать восемь столетий крошится. Словом, взять с жителей недостроенного города нечего, живите дальше, все живите, сколько бы вас тут, киммерийцев, ни народилось.

А новый киммериец в эти минуты явно собирался это сделать. Согласно незыблемым установлениям Минойского кодекса, каждый, кто родился в Киммерии, получал право на прописку в ней и жильё, на медицинский полис и на пенсионное обеспечение, даже на право голосовать на выборах архонтов, даже на право быть избранным в архонты. От врат Яшмовой Норы до гостиницы «Офенский Двор» было рукой подать, там имелся хороший медпункт и медбрат-костоправ с дипломом киммерийского медучилища Св. Пантелеймона, что на Хилерной набережной, — но вот опытной повитухи там, понятно, не было, таковая офеням, которые, надо еще раз напомнить, всегда мужики — была как-то без надобности. Большой роддом имелся на соседнем острове, именуемом Бобровое Дерговище, — однако пришлецы в такую даль роженицу вести побоялись. Старец объяснил, что он сам достаточно опытный гинеколог с дореволюционным стажем, роды отлично примет не только что в медпункте, но даже в караулке, — была бы только горячая вода, сухое место и пара чистых простыней. Стало быть, годился и «Офенский Двор», младший из дедов повел гостей куда полагалось, а старший остался при Норе размышлять: что за путников Святая Лукерья, покровительница Киммериона, привела нынче в город — аккурат в их дневное дежурство.

Рожать гостья принялась сразу, как улеглась в медпункте на россомашью шкуру; роды были долгими и непростыми, — успели добрые люди и повитуху привести с Дерговища; та попыталась старика-гинеколога из медпункта выгнать. Однако старец был не робкого десятка, не хилой дюжины, повитуху вытолкал, роды к вечеру благополучно принял. Повитуха оказалась бабой обидчивой, уйдя, пустила слух, что младенец, если и выживет, то будет очень слабым, а потому, кто добра крещеным людям желает, пусть первым делом зовет на «Офенский Двор» попа! Не ровен час, умрет младенец некрещеным, позор будет не только на весь Лисий Хвост — еще, глядишь, в «Вечернем Киммерионе» пропечатают! Оставленный не у дел медбрат мигом слетал в ближнюю церковь Стефана Пермского, где служил иеромонах отец Аполлос, истинный строгих правил киммериец, в чьих длинных-предлинных пальцах малыш казался еще меньше, чем был на самом деле.

Гостья, молодая мать, сильно ослабла, спрашивать у нее об имени, которое она хотела бы дать сыну, не стоило, да и не имел привычки суровый иеромонах ни с кем советоваться. Он глянул в святцы, как положено, на три дня вперед, и выбрал из множества празднуемых в тот день святых Павла: имя, ныне во всей стране особо чтимое по высокополитическим причинам. Новокрещеный Павел, вовсе не такой слабенький, как бубнила молва, был возвращен матери и пришедшим с ней в Киммерию гостям. Крестными отцом и матерью, по старому обычаю, в Киммерии могли быть лишь киммерийцы, — стали ими для малыша подвернувшиеся под длиннопалую руку отца Аполлоса стражник Яшмовой Норы Кириакий Лонтрыга и повариха «Офенского Двора» Василиса Ябедова.

Василиса, женщина благолепная — в два киммерийских обхвата! — вплыла к оклемавшейся роженице и предъявила ей сморщенную мордочку новорожденного.

— А ну скажи, — почти пропела повариха, — скажи: Паша! Пашенька! Павел! Павлуша! Павлинька!

Роженица заорала не своим голосом; в прихожей кто-то сразу пустил слух, что, мол, второй идет, двойня будет, рано отца-иеромонаха отпустили, не вернуть ли? Роженица сомлела, повариха тоже испугалась, но уронила новорожденного лишь на собственный необъятный живот, скоренько отступила в другой покой, где напустилась на нее женщина-татарка; старец-лекарь, шепча одними губами общепонятные русские слова, занялся приведением в чувство молодой мамаши.

— Ты почему его Павлом назвала? — прямо спросила татарка. Повариха ничуть не смутилась.