Змееборец - Наталья Игнатова Страница 8

Голос послышался довольно близко, шагов, может быть, с двадцати. Краджес узнал его и всем телом дернулся в поисках хоть какого-нибудь оружия. А Капитан… стал белым, так побледнел, как будто испугался, как будто вьяви увидел беса.

– Лайе’н… – насмешливо продолжил Серпенте, подходить ближе он не спешил, – оре одо альген! [4]

– Таэ митх? [5]– хрипло спросил Капитан. В ладонь его, как будто сам собой скользнул откуда-то метательный нож.

Он понимал язык, на котором говорил Серпенте? Ляд его возьми, да он на этом языке отвечал!

Со стороны купца послышался тихий смешок. И у Краджеса разом пересохло во рту: этот смешок был женским. Он донесся с того же места, где стоял Серпенте, купец был там один – за это лейтенант, умеющий стрелять на слух в полной темноте, мог поручиться головой – и все же, голос, ответивший его Капитану был женским. Бархатный, низкий… чувственный. Да, хотя, на ум Краджесу пришло другое, куда более грубое слово.

– Тасс’аллет, шенгх. Несс х’грофт альге, элэ гратте сэе, [6]– произнесла женщина.

Кажется, она вновь готова была рассмеяться, но Капитан рванулся туда, к ней, и вместо смешка Краджес услышал сдавленный всхлип. Он выдохнул, закрывая глаза. Кем бы ни была… эта… с ней все было кончено. Хвала богам!

Миг спустя он чуть не подскочил на месте, если бы тело слушалось, наверняка своротил бы тяжелый стол. Потому что голоса заговорили одновременно, перебивая друг друга, женский, мужской, они сплетались, сталкивались, запутывались и расплетались вновь. Как, язви их, музыка, как рык и шипение брачующихся диких кошек. Подвывая от бессилия, Краджес исхитрился чуть-чуть передвинуться к краю столешницы, вытянув шею, он заглянул за доски и увидел.

Их двоих: Капитана и женщину. Женщину в одежде Серпенте, женщину с черными волосами, в которых запутались листья и жухлая трава, с пристегнутым к поясу мечом, замотанным вместо ножен в какую-то тряпку, с браслетом-змеей, соскользнувшим с предплечья и болтающимся сейчас на запястье, как настоящая, живая змея. И эту невесть откуда взявшуюся женщину Капитан кружил на руках, прижав к себе так, как будто она могла исчезнуть. Краджес бы многое дал за то, чтоб она и впрямь исчезла, только хрен там, исчезать она не собиралась, а наоборот, сама вцепилась Капитану в плечи, обхватила ногами за пояс, повисла, как клещ на собаке – захочешь, не оторвешь.

У нее были ноги, да-да. Ноги, которые видно снизу доверху. Баба в штанах, видано ли такое?!

А Капитану, похоже, все равно, в чем она, ему что штаны, что юбка… не до того. Кружат по поляне, и рычат, и шипят, и как будто поют что-то. Чудной язык. И нехороший. Что нехороший, это Краджес всем нутром чуял, вот только так загляделся на невиданное ранее диво: штаны на бабе, что не только к нутру не прислушался, а даже и обещанные Капитаном мурашки в ногах пропустил.

У него, у Капитана, узор на сабельных ножнах был точь-в-точь такой, как рисунок на шкуре деревянной змеи. Точь-в-точь, будто одной рукой сделанный…

* * *

Снова смутные вихри огня в глубине этих глаз –

И покой растворился в крови нескончаемых ран.

Я пытаюсь дозваться сквозь ночи холодный алмаз,

Но в ответ только ветер и снег, только лед и туман.

– Эфа… боги мои…

– Ты… живой! Я не…

– Я не могу поверить…

– Я не знала…

– Я не знал…

– Тарсграе… Йорик!

– Великая Тьма…

Они говорили, перебивая друг друга, и слова звучали бессмысленным бредом, но что они значат, слова? Бессмыслица! Звуки зароллаша, родной, почти забытый голос, знакомый запах, эмоциональный взрыв, предельная концентрация чувств…

Счастье!

Что в твоих волосах для меня затерялось, ответь?

Что в глазах твоих? Верно, не слезы, а мягкая ртуть.

Рвутся пальцы на струнах гитары, но что же мне петь,

Если снова над бездной веков пересекся наш путь?

– Мы так и будем… – смех такой, как будто он прорывается сквозь непрошеные слезы, но слез нет. Плакать – забытое искусство. – Мы так и будем с тобой?… Хоронить тебя, и снова видеть живым – это что, такое правило?

– Девочка моя, девочка… родная моя, любимая моя, боги…

Лицо чужое, но глаза – желтые, тигриные, яркие – это его глаза. Пусть сейчас они полны ошеломленным безумием, все равно – это его глаза на незнакомом, человеческом лице.

И повторять про себя, как самую главную молитву: Йорик, Йорик, Йорик… Твердить его имя, не отпускать его, не разжимать рук, пока не поверишь, наконец, что все по-настоящему. Что это правда, это он, здесь, живой.

– Я укушу тебя, – пробормотала она ему в шею, – я тебя сейчас укушу.

– Зачем?

– Не знаю.

Я хотел бы сложить для тебя благородную песнь,

Я бы сплел кружева из тончайших мелодий и слов –

Пыль серебряных зим и янтарное марево весен,

И сапфир летних гроз, и хрустальные блики цветов.

– Не надо, – выдохнул он, и сел на землю, по-прежнему прижимая ее к себе. – Не надо кусаться… Эфа. Или Тресса?

– Эфа. Или Тресса. Как хочешь. У меня здесь есть только мужское имя: Эрик Бийл…

– Так Серпенте – это прозвище?

– Ага. Змеиное прозвище. А как иначе?

И, казалось бы, ну что смешного в простых словах, однако оба рассмеялись, и поцеловались снова, деля смех на двоих. Поровну.

Ведь не петь для тебя – это пытка почище любви,

Но о чем же мне петь, если падают, тихо звеня,

Мои строки, как звезды по небу ночному? – Лови,

Загадай свою боль, если сможешь, и вспомни меня. [7]

"Серпенте" – это было единственное слово, которое понял лейтенант Краджес. Весь прочий диалог слился для него в набор шипящих и рычащих звуков, но знакомое имя словно бы добавило сил. Цепляясь руками за стол, лейтенант поднялся на непослушные ноги, и уже хотел окликнуть Капитана, как тот сам обернулся:

– Тебе нельзя вставать, дурень!

– Серпенте, – прохрипел Краджес, с трудом ворочая языком, – купец… был здесь. В ее одежде, – он кивнул на ухмыльнувшуюся бабу. Ухмылка была знакомой. Та самая ухмылка, от которой Краджеса охватывал обессиливающий страх. И сейчас лейтенант почувствовал, что его вновь начинает трясти. – С этим мечом, – продолжил он упрямо, – и браслет – его, купца.