Кривая дорога - Даха Тараторина Страница 8

— Должна? Разве? А ты?

— А что я?

— Ты будешь бегать по лесам, охотиться на зайцев и людей… лихих людей, а я буду дома прясть?

Муж мало не заурчал от представленной картинки, начал поглаживать любимую пальцами по плечу, видать, дорисовывая идеальное будущее.

— Почему бы и нет.

— То есть, ты можешь пользоваться своей силой, а мне надо сдерживаться?

Серый промолчал, предчувствуя бурю.

— Где ты был днём? — внезапно сообразила я.

От него разило лесом. Как же сразу не поняла?

Серый не желал признавать вину:

— Ты сама вчера в деревню просилась. Что ж я, силком тебя потащу?

— А спросить?

— Ты занята была. Старушке помогала, а я рано управился…

— Подождать?

— Угомонись ты. Злишься постоянно, всем недовольна. Потому и пошёл один.

Муж примирительно протянул чашку с остатками кваса. Ту самую, что получил из рук другой женщины. Это я-то всё время злюсь?! Я?!!

Я взвизгнула и выбила сосуд из его ладони. Тот уцелел, но угодил в самые густые заросли терновника.

Серый молча поднялся и пошёл к дому. А я ещё долго вертела в пальцах еловую веточку.

— Милая, что ж ты сидишь на холодном? Простынешь!

Никак задремала? Ну точно! Уж и солнца совсем не видать, и первые бледные звёздочки из-за тучек робко выглядывают, и огоньки в окошках засветились: кто победнее, лучины жжёт, кто живёт на широкую ногу, — свечи. А в доме или двух даже дивные лампы можно разглядеть, что чада не дают, а светят долго-долго, знай подливай тягучую жижу.

Весея заботливо подпихивала под меня край принесённого одеяльца:

— А я думаю, что ж это, почти ночь на дворе, а моих жильцов не видать. Куда запропастились? Сети по деревне ещё рано носить, а сама ты не местная, чтобы первой девок собирать — не пойдут. Глянь- ка, — старушка сквозь сгущающиеся сумерки вгляделась в лицо собеседницы, — да у тебя ж глаза на мокром месте!

Заботушка всплеснула руками, присела рядом, прямо на холодную землю и скомканную попону, и обняла так, как умела обнимать только мама. Кабы и не плакала до того, сейчас бы разревелась. И не удержались, снова потекли слёзы по щекам. Я уткнулась в цветастый платок, каким наша хозяюшка всегда покрывала покатые плечи, и взвыла. И чего? Неужто в первый раз муж лишнее слово молвил? Неужто никогда не становилось одиноко да тоскливо?

Слёзы всё катились и катились по щекам. Надо бы сказать что, объясниться. Ну как добрая женщина решит, что помер кто? Но воздуха не хватало: вдыхала — и по новой реветь. Разорвать бы рубаху на груди, бежать и выть, выть, выть, выплёскивая всю боль и обиду, что скопилась в сердце. За то, что наивный дурак не понял, когда пожалеть надо, за то, что ушёл, когда стоило извиниться, за то, что забрал из отчего дома, за то, что сделал жену существом, что изнутри разрывается. Не волчица и не человек. Что мне теперь делать, когда горе пережимает шею? Отпускать слёзы? Или отпускать на волю зверя?

— Поплачь, доченька, поплачь. Авось, легче станет. Мужики они ж такие: что в лоб, что по лбу. Не держи горюшко, поплачь.

Я тайком вытерла нос рукавом, подняла отёкшие несчастные глаза:

— Он хороший. Правда, хороший. Дурак просто…

— Все они дураки, милая. Говорила ли я тебе про мужа свого? Нет, не говорила. А тоже ведь знатный дурак! Иной раз как попадёт шлея какая — не удержишь. Возмечталось ему по молодости перевезти меня в Морусию. Дескать, теплее там да жизнь лучше. Хорошо там, где нас нет, правду люди балакают[4]. Мы ж и жили-то неплохо. Вот в этом самом домишке. Тёплый, уютный. Чистота всегда была, каша в печи. Он с утра за рыбой, добытчик мой, а я по дому, стало быть. Когда паутину смести, когда грибков засушить… Мало ли дел найдётся? Да всё ему, дурню, чего-то ещё хотелось. Чтобы не жизнь, а сказка. Пойду, говорит, на заработки. Деньжат накоплю да жизнь тебе обустрою счастливую. А она и была счастливая! Детей боги не дали, так кошка была заместо ребёнка. Серая. Красавица. И хвост пушистый-пушистый!

Да разве объяснишь… И ушёл, болезный. Иной раз весточку-другую передаст, ежели кто через нас едет. А бывало, что и ничего от него не слышно по месяцу-по два. Да…

— И что же? Вернулся? — голос так и дрожит. Знаю ведь ответ: он в одинокой старенькой ложке, тщательно вымытой и прибранной, чтобы нечистая сила не приняла её за приглашение, в одной паре онучей[5], что сохнет в сенях, в единственной в доме подушечке, куда хозяйка заботливо складывала каждый выпавший волосок[6] — подложить под голову, когда Мара-смерть явится на порог. Знаю, а всё равно спрашиваю.

— Да вот, жду, — усмехнулась Весея, — полвека уже, как жду. Всё думаю, нагуляется мой милый по белу свету, да вернётся в родной край. Дождусь. Обязательно дождусь.

Старушка улыбнулась так искренне и доверчиво, что я не выдержала и снова разревелась. Тихо тихо и отвернувшись в сторону, чтобы она не видела.

— Не грусти, доченька. Развеялась бы лучше, чем слёзы проливать. Явится ведь с повинной муженёк твой, и думать забудешь, что зло держала. Так и нечего сейчас себе душу рвать. Шла бы вон с девками сети по деревне носить. Скоро сбираются уже.

Опять эти сети. Что ж за обряд такой?

— Зачем их носить-то? Пусть бы себе лежали.

— Да ты ж не нашенская, откуда бы тебе знать? — догадалась старушка. — Носим, да. В конце лета кажный год девки сбираются, по домам ходят да достатка желают. Мы им угощение в ответ, а они берут, кланяются и дальше. По всей деревне пройдут, приметят, у кого сети зимовать будут. Да внимательно смотреть надо! Чтобы и дом — полная чаша, и в семье никакого раздора. Лучше, чтоб и детишек один-два, как Рожаницы пошлют. Три — вообще хорошо. И в том доме, значит, пируют. Благодарят богов, за то, что в этом году перепало, просят, чтоб и в следующем не обделили.

Чуден мир. У нас ровно так же сноп по деревне носили[7]. При мне уже не бывало, но бабушка Матрёна сказывала, что сама по молодости ходила. Песни распевали, веселились. А потом однажды как-то не собрались. В одну избу глядь, в другую. Ни снопа ни толпы веселящихся девок. Потерялись. В первом дворе пятеро, во втором семеро, а все разом так и не нашлись. Сноп и вовсе в поле остался — не забрал никто. Так его снегом и замело. Как и сам обычай холодным забвением. На будущий год тоже не собрались. И после него. А потом и не вспомнили, что надо.

А здесь вот носят. Пусть и не сноп. Да какое зерно, когда копни разок землю — на булыжник с корову наткнёшься. Тут всё на озёрах промышляли да в лесах. С тем и ходят, что кормит. Добро.

— Не возьмут меня. Девки же ходят, а я мужняя.

Весея только рукой махнула:

— Возьмут, не боись. Мужняя даже лучше: на кого ещё боги взглянут, как не на берегиню дома родного, — лучше бы не глядели на меня те боги. Ни дома нормального ни семьи. — а вон, погляди: не за тобой ли идут?