Семь грехов радуги - Олег Овчинников Страница 7

– Марина! – позвал я, поражаясь спокойствию собственного голоса. – Ты вся фиолетовая!

Остановилась, обернулась, состроила хитрую мордочку.

– Все ты путаешь, Тинки-Винки! Это ты фиолетовый. Ляля – желтая.

– Марина! – тупо повторил я. – Ты вся фиолетовая!

– Умница, Тинки! – продолжала дурачиться она. – Все телепузики знают, что шутка, повторенная дважды, становится в два раза…

И тут ее взгляд упал на ладони, сложенные для шутливых аплодисментов.

Маришка вскрикнула. От испуга или восторга – у нее это всегда получается одинаково. Взметнула вверх рукава куртки, оголяя предплечья. Нагнулась, чтобы разглядеть колени.

– Я что, вся такая? – спросила дрогнувшим голосом.

– Вся, – подтвердил я.

– И лицо?

Я только кивнул. Это-то и было самым страшным. Стоял в трех шагах от нее, огромный и тупой как Тинки-Винки, и не знал, чем помочь. Только кивал в ответ и бормотал:

– Даже волосы.

– Ужас! – сказала Маришка и поправила плащ. – Это все чай!

Я немедленно вспомнил все: и маленькие запотевшие стаканчики на подносе и предостерегающий шепоток писателя. Но все-таки сморозил – от растерянности:

– Какая связь? Чай был красный, а ты – фиолетовая…

– Ты не понимаешь. Ты вообще слушал, что говорил толстяк на сцене?

В этот момент она снова была самой собой – супругой, заботливо вправляющей своему мужу-тугодуму вывихнутые мозги. Но при этом – непереносимое зрелище! – оставалась до корней волос, до кончиков ногтей и до белков глаз – фиолетовой. От макушки до пяток, различие наблюдалось только в оттенках. Глаза и губы были светлее, чем кожа лица. Еще светлее – волосы и ногти. Они как будто светились в подступающих сумерках.

– Пытался. – Оправдываюсь: – Меня писатель отвлекал. Пока слушал – вы вроде заповеди выбирали. Демократическим путем.

– Заповеди… – Зубы обнажились в усмешке. Мне уже доводилось видеть такие зубы – в детстве, у бабушки на даче, в обломке зеркала, пристроенном над рукомойником. В дни, когда поспевала черника. – А что такое цвето-дифференцированная эсхатология – понял? Дай сюда календарик!

– К-какой?

– Какой! Ты что, боишься меня? Думаешь, это заразно? – Маришка первая сделала шаг навстречу, не церемонясь, запустила руку мне во внутренний карман куртки.

Одинокий прохожий, вздумавший по мосту пересечь Москва-реку в столь неурочное время, завидев Маришку, резко передумал и решительным шагом устремился обратно. Я понимал его: моя жена всегда была страшна в гневе.

– Так и есть! – сказала она и рука, сжимающая закладку-календарик, безвольно опустилась. Маришка слепо сделала несколько шагов в сторону и остановилась, наткнувшись на ограждение моста. В ее походке было что-то от куклы Барби, из пластмассового тела которой удалили все шарнирные элементы. Я оказался рядом, как раз вовремя, чтобы услышать болезненный шепот:

– Мы не просто выбирали заповеди. Кроме этого мы распределяли цвета. Каждой заповеди – свой цвет. Цветовая дифференциация. Наглядное греховедение. Убийство – красный, воровство – оранжевый… Выбирали, руки тянули, спорили… Одна тетка все предлагала за измену не перекрашивать. Ну, может быть, немножко, в бледно-розовый. Долго смеялись… Думаю, один толстяк заранее знал, чем все закончится. На! – Бумажная полоска ткнулась мне в ладонь. – Посмотри там, на фиолетовый.

Недоумевая с каждой минутой все сильнее, я прищурился на календарик. Вернее, на его оборотную сторону. И в рассеянном свете заоблачного солнца разглядел наконец слова, напечатанные мелким шрифтом поперек градиентной цветовой шкалы.

Сверху закладки, на красном фоне было написано: «убийство», ниже, там где красный цвет плавно перетекал в оранжевый – «воровство»… Я заглянул в самый низ радужной раскраски, и с трудом разобрал на темно-фиолетовом черные буковки, сложившиеся в «пустословие».

– Что за чушь? – заторможенно спрашиваю. – Что общего между убийством и пустословием? Разве это грех?

– Как видишь, – безрадостно иронизирует Маришка, ссутуливаясь над перильным ограждением моста.

– В любом случае, – пытаюсь сосредоточиться и начать мыслить здраво. – Даже если грех, пусть смертный, пусть самый страшный – все равно, каким образом…

Но Маришка не слушает, только причитает тоскливо:

– Что же делать? Что делать? – И вдруг сбивается на непоследовательное. – Мне же завтра работать!

Я хотел было сказать, что диджей на радио – не то же самое, что диктор на ТВ, цвет кожи особого значения не имеет. Но на всякий случай промолчал. Чай по-самаритянски я, конечно, не пил, и все-таки… Не хватало еще пофиолетоветь обоим!

Предложил только:

– Может, мороженого?

Ей-богу, это было лучшее из того, что пришло мне в голову в тот момент.

Пока бегал к метро и там еще метался минут десять вверх и вниз по Настреженке, распугивая прохожих, в поисках еще открытого киоска с мороженым, старался ни о чем не думать. Как ни странно, мне это почти удалось.

– Вам какое? – радушно полюбопытствовала пожилая мороженщица. – Есть шоколадное. Есть еще с карамелью, с клубникой…

– А нет у вас чего-нибудь чисто белого? – спрашиваю запыхавшимся голосом. – Без цветовых добавок?

Бегу назад. Тяжелые брикеты пломбира холодят ладони и оттягивают карманы куртки. В памяти навечно зафиксирован давно неактуальный ценник «по 48 копеек».

Небо окончательно темнеет.

Преодолев половину моста, перехожу на шаг, останавливаюсь, оглядываюсь.

Маришки нигде нет.

Сердце неприятно подпрыгивает в груди, когда я не обнаруживаю ее в том месте, где мы расстались. «Опоздал!» – проносится в голове отчаянная мысль.

Перевешиваюсь через перила. Черные после заката воды Москва-реки кажутся зловещими. Тупо наблюдаю, как капелька растаявшего пломбира медленно скатывается по запястью и обрывается, летит вниз к воде, мгновенно пропадая из поля зрения.

«А ведь, – думаю, – если бросить туда, допустим, камень, всплеска никто не услышит…»

– Але!

Оборачиваюсь на нетерпеливый оклик.

Слава Богу – она! Никуда не делась, просто отошла шагов на двадцать, притаилась за опорой моста от посторонних глаз, так что сразу и не разглядишь. Ей теперь легко прятаться, невидимой на фоне фиолетового ночного неба.

– Чего так долго?

– Так получилось, – вяло повторяю любимую отмазку всех фаталистов.

Когда я сдираю обертку с первого брикета, рука почти не дрожит…

Однако, двадцать минут поедания пломбира не принесли видимого результата. Все это время я, обнимая, прижимал Маришку к чугунной ограде моста, широкой своей спиной закрывая, насколько возможно, от редких прохожих. Приговаривал что-то невнятно-успокоительное: «И еще чуть-чуть, и еще капельку, вон пальцы уже побелели… Немножко…»