Наемник - Михаил Ахманов Страница 7

Калифорния, Сан-Франциско и Халлоран-таун;

15 июня 1997 г., утро и первая половина дня

Небо было знойным, мутным, подернутым желтовато-серой пеленой; казалось, оно давит на плечи Каргина неподъемным грузом, пригибая к пыльной, такой же желтовато-серой земле. Будто и не небо вовсе, а плоский каменный монолит, крышка огромного гроба, подпертая тут и там изломанными пирамидами гор. Горы выглядели мрачными, бесплодными, совсем непохожими на Альпы в уборе из льдов и снегов или никарагуанские нагорья, заросшие влажным тропическим лесом.

Чужие горы, чужое небо… Похожее на то, которое видел Каргин на Черном континенте, однако он твердо знал: тут не Африка.

Яма. Глубокая, трехметровая, с валом небрежно откинутого каменистого грунта. На дне – люди, молодые парни, босые, в висящих лохмотьями защитных гимнастерках. Двое мертвых, пятеро живых. Вернее, полуживых: ворочаются, стонут, скребут обрубками пальцев по стенкам ямы, крутят головами; лица в засохшей крови, на месте глаз – багровые впадины, щеки изрезаны ножом, в провалах ртов – беззубые десны, вспухшие языки.

У земляного вала – мужчины. Смуглые, горбоносые, в странных круглых шапках, с карабинами и автоматами, притороченными за спиной. В руках кетмени. Их стальные блестящие лезвия ходят вверх-вниз, засыпая лежащих в яме ровным слоем земли и камней. Слой вначале тонок, и Каргину удается различить очертания мертвых тел под ним и тех пятерых, которые еще ворочаются, стонут и мычат в бессильной попытке отсрочить неизбежное. Но кетмени в неспешном ритме взлетают вверх и падают вниз, глухо стучат комья сероватой почвы, яма мелеет на глазах, сливается с горным склоном, исчезает… Мужчины, выпрямившись, стирают пот, переговариваются резкими гортанными голосами, спускают штаны, мочатся. Каргин, невидимый призрак, грозит им кулаком, скрипит от ярости зубами, потом запрокидывает голову, смотрит в небо – там, на мутном облачном покрывале, расплывается багряный круг.

Чужое небо, злое…

* * *

Кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и очнулся.

– Please, sir, close your belt…

Миловидное личико хрупкой чернокожей стюардессы маячило перед ним, правую щеку, заставляя щуриться, грело солнце. Каргин моргнул, потом машинально нашарил пряжку, застегнул ремень, повозился в кресле, косясь в иллюминатор: небеса за бортом самолета сияли чистой бирюзой, плыли в них белые полупрозрачные перышки облаков, и где-то вдали, на востоке, вставал над хребтом Сьерра Невада золотистый и ласковый солнечный диск. Мерно гудели моторы, «боинг» с буйволиным упорством таранил воздух, зевали и переговаривались проснувшиеся пассажиры, стюардессы голубыми тенями скользили в проходах меж креслами, склонялись над дремлющими, улыбались, щебетали. Ночь закончилась, а вместе с ней подходил к концу рейс Нью-Йорк – Сан-Франциско.

Плохой сон, афганский, подумал Каргин, разминая пальцами затекшую шею. В Афгане ему не довелось повоевать, а в других местах – скажем, в Боснии, Руанде или Заире – он не видел, как людей живыми закапывают в землю. В Боснии и Заире стреляли, в Руанде жгли и душили стальной проволокой, а в Никарагуа контрас втыкали мачете под ребра и резали наискось живот, как в фильмах про японских самураев. Об этом эпизоде, об израненных пленных, закопанных живьем, ему рассказывал отец. Случилось это в начале восьмидесятых, когда старший Каргин, уже генерал-майор и командир бригады, собирался к новому и последнему месту службы – на родину, в зеленый мирный Краснодар. Младший в те годы осваивал воинскую науку в Рязанском училище ВДВ и, по молодости лет, мечтал о ратных подвигах и благородной миссии воина-интернационалиста. Правда, недолго: месяцев через восемь его отправили стажироваться на Кубу, а после – в Никарагуа, где все иллюзии испарились под жарким тропическим солнцем. Подарок от контрас – пуля в плечо – этому тоже поспособствовал. Рана долго не заживала, начались воспаление и лихорадка; месяц Каргин провалялся в бреду в лесном лагере сандинистов, пока его не вывезли в Гавану.

С той поры снился ему временами сон о закопанных солдатах, и было им замечено, что сновидение это не к добру – вроде бы вещее, к большой крови, однако непонятно чьей, своей либо чужой. Что до крови, то она лилась повсюду, где он побывал, но с особым обилием в Африке, в Анголе, Заире или в той же Руанде, когда его рота «гепардов» штурмовала вместе с бельгийскими парашютистами Кигали, руандийскую столицу. Это случилось в девяносто четвертом, а через год он снова увидел тот же сон – в Боснии, под Сараево. Там подразделения Легиона вели диверсии и разведку, и Каргин, вместе со своими солдатами, угодил под бомбы, когда авиация НАТО равняла сербские позиции с землей. Его контузило, а вдобавок пара осколков прочертили кровавые полосы на скуле под глазом и под левой ключицей. К счастью, контузия оказалась легкой, а шрам на скуле был невелик и мужского обаяния Каргина не портил.

«Боинг» устремился вниз, и под крылом промелькнула река среди зеленых берегов, серебристая гладкая поверхность залива, похожего на наконечник зулусского копья, и длинные мосты, казавшиеся сверху стальными блестящими рельсами, усеянными армадой цветных жучков-автомобилей. Через минуту-другую из утренних туманов выплыл город: улицы, круто сбегавшие к воде, бесчисленные крыши, трубы и дома, раскидистые деревья и лужайки, желтые пляжи и небоскребы – не столь монументальные и грандиозные, как в Нью-Йорке, но все же намекавшие, что в этих западных краях Фриско – город не из последних. Шпили небоскребов вдруг стремительно рванулись вверх, рев турбин на секунду оглушил Каргина, под ложечкой засосало – как в то мгновение, когда вываливаешься из самолетного люка и парашют еще не раскрыт; но грохот двигателей тут же стал тише, город исчез, и под брюхо «боингу» ринулось поле в изумрудной траве, расчерченное серым бетоном взлетно-посадочных дорожек. Затем – слабый удар шасси о землю, плавное неторопливое торможение, гусиная шея трапа, мелькнувшего за иллюминатором, и голосок стюардессы, приглашавшей пассажиров к выходу.

– Мы изгнаны с высот, низвергнуты, побеждены… – пробормотал Каргин. Он произнес это на английском, и сидевшая рядом пожилая дама в пепельном, с голубоватыми прядками парике, с недоумением уставилась на него. Видно, Мильтона не читала, решил Каргин, дружелюбно улыбнулся соседке и расстегнул ремень. Тоскливое сновидение проваливалось в прошлое вместе с памятью о джунглях Анголы и Никарагуа, пыльных равнинах Ирака, хорватских горах, побоище в Киншасе и прочих событиях и территориях, где довелось ему повоевать в бытность легионером или «стрелком». Теперь его ожидала другая работа – какая в точности, в его контракте обозначено не было, однако Каргин рассчитывал на что-то сравнительно мирное. К примеру, на должность технического эксперта или консультанта. По предварительной информации, полученной в Москве, его наниматели были связаны с оружейным бизнесом, а в оружии Каргин разбирался неплохо – даже отлично, если не говорить о какой-нибудь экзотике вроде психотронных излучателей или орбитальных лазеров. Имелась, правда, одна неясность: к чему нанимателям российский офицер, пусть и повоевавший на всех континентах за исключением Австралии? На этот счет у Каргина не было разумных объяснений и никаких гипотез. Однако такие неясности не повергали его в смущение; во-первых, как всякий хороший солдат, он был привычен к внезапным зигзагам судьбы, а, во-вторых, платить обещали щедро – вдвое против его капитанского жалованья в Легионе.