Третья Раса - Андрей Ливадный Страница 7

Постепенно взбудораженные мысли Николая немного улеглись, приняв некоторую упорядоченную направленность. С тревогой поглядывая по сторонам, он держал руки на автомате, который перекинул через шею на отпущенном ремне. В карманах его разгрузки, [8]надетой поверх кевларового бронежилета, было два запасных магазина, две гранаты, несколько сигнальных ракет. К поясу также крепились фляга с водой и десантный нож. Вся провизия в виде обязательного сухого пайка исчезла вместе с РД [9]и рацией, которые он, располагаясь на броне вездехода, беспечно снял, чтобы те не мешали развалиться в удобной позе.

Теперь поздно было жалеть о проявленной беспечности. Хабор считался планетой земного типа, и, вспомнив, что их не инструктировали специально, Ник решил, что местный белок не имеет радикальных отличий от привычного человеку. Однако местная жизнь могла содержать в себе иные биохимические соединения, которые при их употреблении в пищу способны были оказать непредсказуемое воздействие на человеческий организм.

Он решил, что будет идти, пока сможет двигаться, а если помощь так и не появится, тогда уж и настанет пора экспериментировать с собственным метаболизмом.

Сейчас, когда силы еще не истощились, а с урчанием в пустом животе удавалось справиться несколькими затяжками безникотиновой сигареты (обычное дело — пачка сигарет оказалась засунута в клапан разгрузки, предназначенный для упаковки пищевого концентрата), мысли Николая блуждали еще очень далеко от проблематики выживания. Юности свойственна беспечность, и в этом Ник не отличался от большинства своих сверстников.

В десантные подразделения Совета Безопасности Миров его привела простая жизненная необходимость. Своих родителей Николай не помнил, они погибли, когда ему было года четыре. Память мальчика мало что сохранила от тех лет. Иногда во сне к нему приходили странные обрывки кошмарных воспоминаний о каком-то коловращении мрачных, темных планетных масс, иногда в этих бессвязных кошмарах мелькали тревожные огни, прихотливо рассыпанные по приборным панелям какого-то космического корабля… или слепящая феерическая вспышка света на обзорных экранах. Но эти сны-воспоминания никогда не складывались в стройную цепь логических событий, и Николай привык относиться к ним как к вывихам собственного сознания.

Да, от раннего детства, от понятия «родители» у него осталось одно-единственное материальное свидетельство: несколько листов нетленной пластбумаги, исписанных крупным, размашистым почерком, который, как справедливо подозревал Николай, принадлежал его отцу, Генриху Лоури, космическому археологу по призванию.

Матери он вообще не помнил. Двадцать лет, которые он прожил на попечительстве государства, окончательно стерли в его памяти черты родных людей.

Ту дождливую, ненастную ночь, когда на Дансию прибыли два цинковых гроба, он не вспоминал никогда — об этом позаботились работавшие с ним психиатры, но сам Николай, естественно, этого не знал.

А четыре листа с черновиками статьи, вышедшей в свет уже после смерти родителей в одном из номеров ежемесячного обозрения «Все Миры», ему вручил старый пастор, настоятель храма в том городке, где жил и обучался Николай.

Он не любил перечитывать эти строки — они будоражили его уснувшую память, пытаясь вырвать нечто страшное из темных глубин безвременья, а Нику, привыкшему к своему статусу «сироты» и не видевшему в этом ничего подавляющего и ужасного, на самом деле совершенно не хотелось возвращаться в прошлое. Как большинство молодых людей, он вполне нормально развивался, имел друзей, интересы, мечты. Что могли дать ему какие-то гипотетические воспоминания? Николай подсознательно чувствовал — ничего, кроме боли, и потому не сильно ломал голову над данным вопросом.

До поры…

* * *

Пора задуматься пришла быстро и страшно…

На четвертый день он уже не бодро шагал, а тащился, едва передвигая ноги, по мокрой, заваленной ветками тропе, в которую превратилось дорожное полотно после прошедших ливневых дождей…

Тяжесть экипировки клонила к земле, давила, тянула вниз непомерной ношей.

Вода кончилась; на дне пустой фляги бессильно бултыхался последний глоток теплой, отдающей нагретым пластиком жидкости.

Двое суток с небес рушилась вода — такого потопа Николай не мог припомнить за все шесть месяцев, что он провел в гарнизоне Хабора. Хляби наверху разверзлись всерьез и надолго. За его спиной свинцовые тучи толклись, цепляя брюхом вершины гор, нередко, освещая окрестности, били молнии, гром ворочался в высоте, то глухо, отдаленно, то ближе, резче, словно в небесах кто-то рвал листы плотного сухого картона…

Вконец измученный, к утру четвертого дня Николай добрался до знакомых мест.

Вход в долину, где располагалась временная фактория, построенная для торговли с немногочисленными поселившимися в предгорьях инсектами, был завален хаотичным нагромождением измазанных в глине, вырванных с корнем кустов, молодых деревьев и какого-то мусора.

Николай остановился, уже туго соображая, что к чему. От голода и усталости он ослаб, силы грозили вот-вот покинуть измученное тело. Страшно, запредельно хотелось пить. Вода Хабора, словно издеваясь над его жаждой, опять с неутомимой силой начала изливаться с небес — крупный дождь забарабанил по дороге, смывая с нее принесенную ночью грязь, вскипая фонтанчиками брызг в мутно-желтых лужах.

«Ничего…» — уговаривал Николай сам себя, беззвучно шевеля потрескавшимися, воспаленными губами, невольно хватая ими драгоценные капли, что омывали лицо, — «уже немного… немного осталось…»

Он проломился сквозь баррикаду веток, образовавшуюся на изгибе дороги у двух камней, которые создавали в этом месте подобие теснины. Николай шел, слабыми движениями распихивая по сторонам мокрые, скользкие ветви. Автомат болтался на шее, бил по груди, больно впиваясь рычажком затворной рамы под ребра…

Бронежилет он выкинул сутки назад. Все, что было лишнего, — тоже. Осталась только сбруя разгрузки, надетая поверх изодранной формы. Расстаться с оружием и боезапасом он бы не согласился ни за что…

Кое-как перебравшись через завал, образовавшийся после схода небольшого, но стремительного грязевого потока — селя, который пронесся тут накануне ночью, — он увидел наконец факторию.

Вернее, то, что от нее осталось.

Ровные, выстроенные в ряд обугленные остовы ангаров казались издалека вросшими в почву почерневшими, блестящими под дождем скелетами давно погибших исполинских животных…

Несколько минут Николай в немом потрясении смотрел на них, потом сел, согнулся под дождем, уронив голову на положенный поперек колен автомат…

Нет, он не плакал.