Последний мамонт - Владимир Березин Страница 7

Еськов вспомнил: да, была, кажется, такая история.

— Бросьте вы ваших мамонтов, про них и так уже много чего есть, а вот с динозаврами будет весело. Это ведь парадокс для обывателя — ледяные динозавры. Хотя что там — к примеру, крокодил обывателя не удивляет.

А ведь крокодил удивителен! Крокодилы китайские-то до Пекина доползали, да и к холоду они устойчивее, зимуют в своих подводных норах, а сезонные колебания температуры в воде не такие большие. Сидит наше ископаемое на дне и всплывает как можно реже — как вам вариант?

Был же Leaellynosaurus amicagraphica, это австралийское зверьё просто наваливалось друг на друга и так грелось — будто змеи зимой в Подмосковье.

— Сейчас говорят, что Leallynosaurus скорее всего был теплокровен, поскольку оказался активен круглый год.

— Кто это говорит? Пенкин? Кучницкий?

— Нет, не очень мне верится во всё это — если и впадали ваши гипотетические ледяные динозавры в анабиоз, то их и пожрали давно. С хрустом. Ну где им тут было прятаться на сон грядущий?

— Всяко бывает. Мало ли — рельеф другой, но были уж и цветковые, и голосемянные, пища могла быть и кров.

Не отказывайтесь от теории, даром отдаю. Я верю, что когда-нибудь моих динозавров всё равно найдут.

Чем наши хуже каких-то аллозавров? Тем более это сейчас модно. Закричите: «Россия — родина динозавров!» К вам сразу журнал «Огонёк» приедет. Не говорить же, что Россия — их могила, если выяснится, что последние динозавры тут у нас и подохли. Представляете, вы докажете, что динозавры пережили конец мела? Утрёте нос этим надутым начальникам с их партийной совестью.

— А вы не боитесь? — спросил Еськов. — В смысле, не боитесь так говорить со мной?

— Нет. У меня рак, последняя стадия. Мне поэтому так жалко идей, что у меня постоянно появляются. Здесь есть хорошие ребята, но нет учеников — всё пропадёт втуне. А бояться… Я уже боялся в сорок восьмом — и как раз убежал сюда. Это не было связано с сессией…

«Сессия» была, понятно, одна — это Еськов понимал. Это была сессия ВАСХНИЛ сорок восьмого года, после которой были очереди на покаяние.

А причин уехать могла быть тысяча, с сессией прямо не связанных, и отчего убежал сюда человек, бывший заслуженным учёным, Еськов не понимал. Палеонтологов в общем-то целенаправленно не мучили, думал он, — нам не досталось какой-то отдельной «дискуссии», как это полагалось большим наукам. У нас просто время от времени сажали в чисто фоновом для того времени режиме.

Хотя всё могло обернуться и по-другому. Еськов помнил, как в 1949 году в «Правде» появилась статья «Об ошибках одного института» как раз про Палеонтологический институт: менделисты-морганисты, недооценка творческого дарвинизма.

Если б та статья была редакционная, то вариантов бы не было: суши сухари; но она оказалась за подписью академика грузинских наук Лео Кавиташвили.

Поэтому умным людям сразу стало понятно, что тут «возможны варианты». А самое главное — академик, который, как говорили, просто хотел сесть в очищенный от скверны институт директором, опоздал со своими разоблачениями: на дворе-то уже не 1948-й год, а 1949-й, и менделисты-морганисты совершенно уже неактуальны. Кто актуален? Правильно, безродные космополиты! А в руководстве института на тот конкретный момент тех космополитов — ну просто-таки ни одного, ну вот такие карты пришли на руки с той раздачи! Так что всё ограничилось открытыми партсобраниями с покаяниями. И, кланяясь на все четыре ветра, встал на трибуну каяться, к примеру, Борис Борисович Рененкампф, что он два года как перевел классическую книгу Симпсона про «квантовую эволюцию». Проявил Борис Борисович недостаток политического чутья, так ведь кто ж тогда-то знал, что Симпсон уже не классик, а мухолюб-человеконенавистник, вот, спасибо партии, что открыла нам глаза на это!

Но, в общем, отделались тогда легким испугом. А могли и не отделаться, да.

Еськов слушал умирающего, но бодрого внутренней бодростью старика и, как всегда, невпопад брякнул:

— А чего ж вы уехали-то?

Старый палеонтолог поднял на него глаза:

— Понимаете, у меня сын получил Героя посмертно. Мне даже прислали грамоту, а в сорок восьмом оказалось, что он жив и в Канаде.

Еськов отвёл глаза: да, это была неприятность.

— Но ведь жив! Какой хулиган! — дробным смешком рассмеялся старый палеонтолог. — Всех обманул. Вы знаете, я время от времени думаю, что он отсюда недалеко, и это даже бодрит.

Только когда Еськов вышел из барака, он сообразил, где он видел этого старика.

Он видел его в январе сорок второго в Ленинградском зоологическом музее, когда помогал грузить умершего вахтёра в машину.

Ему дали в помощники ушлого человека Михалыча. По документам у Михалыча была длинная немецкая фамилия, и Еськов не стал спрашивать, как он попал сюда. Явно ведь не романтика позвала Михалыча в дорогу, а коли так, то человек должен сам рассказать подробность своей жизни. А начнёшь эту подробность тащить клещами, так не выйдет ничего: засядет чужая биография внутри, а личное дело наврёт тебе с три короба — будто плюнет в спину.

Да и ушлый человек Михалыч молчал — семья его была навсегда обречена на полярные сияния, а предок его двести лет назад и вовсе сгинул в неприютных северных снегах.

Хмуро покрикивая на людей в бушлатах, они погрузили на предпоследний корабль необходимые ящики.

Михалыч задумчиво курил на палубе. Вдруг он сказал, глядя на закат:

— Это что, я вот ещё товарища Берзина помню. Я комиссара госбезопасности второго ранга товарища Павлова помню, генерал-лейтенанта Никишова наблюдал, а аккурат с сорок восьмого генерал-майора Петренко видел. Полковник Кузнецов у нас как-то мелькнул, а вот теперь, дорогой гражданин начальник Еськов, сдаётся мне, что князь мира сего и ваш князь тоже — горный генеральный директор 2-го ранга гражданин Митраков.

Тут места непростые, о них говорят мало, разве что какой писатель опишет кошмарное убийство, что используют кулаки и вредители в целях уничтожения Советской власти.

Помню я такое дело, бормотал Михалыч, как один врач с нарт упал по злодейскому умыслу начальника зимовки. Да от того весь Главсевморпуть на уши поставили, да потом, наоборот, нагнули.

Михалыч бормотал всё тише, и Еськов уже не слышал его.

А говорил Михалыч сам с собой о том, что вот однова — начальник, а как ободняет, так и завоняет. И вот гражданин главный прокурор всего Советского Союза выйдет на трибуну, и настанет любому начальнику карачун. Даже если он, начальник, пытался б попрятаться в северных льдах. Если бы Еськов слышал это бормотание, то он понял бы, о чём речь, но Еськов не слышал, а Михалыч был достаточно умён, чтобы не намекать молодому начальнику о том, что и здесь судьбы зыбки, как лёд по весне.

Михалыч помнил суд над человеком, что стоял над целым островом, и как не пощадили его прочие начальники, и не стало его могилы и могилы его подчиненного, и расточились их жизни и родственники их.