Десант стоит насмерть. Операция "Багратион" - Юрий Валин Страница 7

Двигатели мотоциклетов трещали уже во дворе.

«Проскочат, — решил Андрон. — Обязательно проскочат. Это разведка. Мы им совершенно не нужны».

Седлов, целясь в окно, уперся боком в буфет с распахнутыми дверцами — звякнуло треснутое стекло дверцы.

— Тихо ты! — шикнул сержант.

— А я чо…

— Вторую машину берешь. Я — по первой. Пулеметчика бей. Командуй, политрук.

Сквозь полуприкрытую дверь Андрон видел головной мотоцикл — стрекочущая машина притормаживала. Сидели на мотоцикле двое: серые, в глубоких стальных шлемах, в очках-«консервах». Проезжайте, ради всего святого, проезжайте!

Остановились. Сидящий за рулем тощий немец поднял на каску очки. Смотрел на подводы с ранеными. Лошадь, обеспокоенная стрекотом моторов, мотала головой. Сидящий в коляске немец — пулемета у него не было, на вертлюг упирался ствол винтовки — оглянулся. Треск двигателей мешал слышать — Андрон, вполне удовлетворительно учивший немецкий в школе, не мог разобрать ни слова. Немец начал подниматься из коляски…

— Ну, же! — зашипел Барбута. — Подставились…

— Не стрелять! — неожиданно для себя приказал Андрон. — Раненых погубим.

Сержант, не опуская винтовку, обернулся:

— Ты шо, лейтенант?! Они ж…

— Приказываю не стрелять! — Андрон понимал, что прав. Напасть, выстрелить — значит спровоцировать ответный огонь. Подойдут еще немцы, ворвутся, расстреляют на месте. Немцев вообще нельзя убить. Нет их, фашистов, мертвых. Андрон за эти дни ни одного мертвого оккупанта не видел. Только советских. Нельзя врага напрасно злить.

Немец-стрелок, морщась и разминая поясницу, шел к подводам. Сейчас взглянет и дальше поедут. Немец тронул стволом винтовки тело, лежащее на телеге, перешел к следующей повозке. Обернулся, что-то крикнул своим. Ему ответили. Немец пожал плечами, вскинул винтовку. Сухо стукнул выстрел, дернулось тело раненого…

Один из раненых шевельнулся, пытаясь приподняться. Немец покачал стальной головой, передернул затвор. Выстрел…

Андрон видел лицо фашиста: осунувшееся, в щетине. Лет тридцать пять. Гримаса человека, делающего вынужденную и неприятную работу. Выстрел, еще один…

На Лебедева смотрели бойцы. Седлов изумленно поднял белесые брови, Барбута щерился…

— Товарищи, рядовые немцы одурачены коварным Гитлером. Они… — Горло перехватило, Андрон не мог сказать ни слова. Надо было воды попить.

— Сука ты, лейтенант, — сказал Барбута.

Они отвернулись к окнам, одновременно вскидывая винтовки. Понимая, что сейчас произойдет непоправимое, Андрон присел, прикрывая голову…

Все случилось мгновенно. Щелкнули два выстрела, и через миг по дому открыли ответный огонь. Андрон руками и «наганом» прикрывал затылок. Снаружи стучали пули, стрекотал автомат, лежал у мотоцикла убитый немец, рвала повод перепуганная лошадь, ударялась о колесо рука мертвеца на телеге. Ухнула граната, сыпались остатки стекол…

Война безжалостно убивала художника Андрона Лебедева.

…Андрон кричал, каким-то чудом успел отползти за перегородку, подальше от влетевшей в дверь гранаты с длинной ручкой. Оглушительно взорвалось, упал буфет, на Андрона тоже что-то упало — было очень больно. Седлов исчез — кажется, убежал к заднему окну, выпрыгнул в сад. Барбута сидел под подоконником, очень медленно вталкивал в магазин патроны. Лицо его было окровавлено, черные капли барабанили о подсумки на ремне. Закрыл затвор, начал подниматься…

Как это глупо. Немцы бы уехали, непременно бы уехали. Теперь убьют. И все потому, что сержант не выполнил прямой приказ старшего по команде. Такое своеволие в военное время карается по закону военного времени. По закону жизни. Мерзавец…

«Наган» поднялся сам собой. Андрон был уверен, что не нажимал спуск. Само получилось. Как-то легко. На широкой спине сержанта появилась дырочка. Очень маленькая. Это случайно.

Брякнула о пол винтовка, сержант уперся лбом в подоконник, замер…

— Я не виноват, — сказал Андрон окну. Солнечный свет яркими брильянтовыми искрами играл на гранях разбитого стекла. Очень хотелось жить.

Стукнула о простенок пуля. Андрон ахнул и принялся сдирать с рукава нашивку. Алая, вышитая канителью, звезда ногтям никак не поддавалась. Не успеть с обоих рукавов сорвать. Да и заметно будет. Бывший младший политрук Лебедев лихорадочно расстегнул ремни, скинул гимнастерку. Опомнился, схватился за карман — кандидатскую карточку нужно сжечь. Снаружи коротко простучал автомат — одна из пуль ударила в оконную раму.

Глядя на торчащие из крашеного дерева щепки-занозы, Андрон отбросил ком гимнастерки, подальше оттолкнул сапогом «наган» и закричал:

— Не стреляйте! Я художник!

Господи, как же это будет по-немецки?!

В дверь ударили ногой, возникла темная фигура с вскинутой винтовкой.

— Не стреляйте! Ой, мама! — Сидеть на корточках с поднятыми руками было неудобно. Андрон плакал, мочился и удивлялся тому, что в последний миг жизни вспоминает мать. Да что она сделала для сына, уродка полуграмотная?!

* * *

— Господин обер-лейтенант, я искренне! Сознательно. У меня советская власть отца отняла.

— Понимаю, понимаю, — переводчик говорил по-русски очень хорошо, хотя и с акцентом. Наверное, прибалтийским.

— Я — художник! Меня… мои картины на выставки не брали. По социальному происхождению отвергали… — Андрону казалось, что ему верят. — Я преклоняюсь перед немецким культурным гением. Немецкая художественная школа… о, ваши художники гении! Я мечтал учиться в Германии… Я могу быть полезен. Плакаты, листовки, наглядная агитация…

— О, вы истинный русский интеллигент. Полагаю, немецкое командование найдет должное применение вашему опыту и таланту. — Обер-лейтенант смотрел с неприязнью.

Брезгует. Бриджи Андрон замыл в канаве, и пятна почти не было видно. Господин переводчик просто устал. Пленных много, но ведь талантливый художник среди этой массы очевидное исключение. Не может быть, чтобы образованный европеец этого не понял.

— Господин обер-лейтенант, я буду рисовать во имя фюрера и великой Германии!

* * *

Рисовать Андрону Лебедеву, в общем-то, не пришлось. В августе месяце он вновь стал младшим политруком и вместе с двумя такими же «окруженцами» ушел в неприветливые белорусские леса. Данный в разведшколе псевдоним «Ластик» не нравился Андрону, и вообще было очень страшно стать агентом. Но, к счастью, связные от хозяев приходили не часто. А если приходили, то часто не возвращались к немцам. Андрон был осторожен. Талантливый человек талантлив во всем — выбрать момент и аккуратно убрать агента-связника вполне возможно. Приходилось действовать по обстоятельствам. В 42-м Андрон удачно сдал хозяевам группу лейтенанта Семсина, потом связь прервалась. Андрон напряженно работал в политотделе отряда: регулярно выпускали газету «Партизанская звезда», печатали сводки. Было тяжко, бригада попадала в блокаду, мучил голод и авитаминоз. Несколько раз казалось, что всё кончено — убьют. Андрон-Ластик даже не был уверен, что сможет вовремя сдаться. Немцы зверствовали, все вокруг погрязло в первобытном варварстве, дикости и злодействе. Андрон выступал на митингах в деревнях, агитировал подниматься на борьбу с оккупантами-палачами, оттачивал «рубку» левым кулаком. Весной от хозяев вновь пришел связной, пришлось сдать группу подпольщиков в Толчине. Убрать проклятого связного удалось лишь летом. Почти год Андрон жил спокойно. Правда, комиссар бригады выдвигать Лебедева наверх упорно не хотел. Из обкомовских был комиссар — они, суки, чуткие, подозрительные. В сорок третьем, после «рельсовой войны», Лебедева все-таки представили к «Красной Звезде», но на Большой земле награду не утвердили — «прямого участия в операции не принимал». Сволочи штабные, что они там понимают?! Было обидно.