Дом аптекаря - Эдриан Мэтьюс Страница 65

— Я внимательно прочитала все собранные по данному делу документы и, откровенно говоря, не вижу оснований для поддержки исковых требований Скиля. Картина не находилась в его собственности.

— Так выглядит дело, если вы придерживаетесь версии ван дер Хейден, — возразил Каброль. — Вопрос о том, являлась ли продажа добровольной или принудительной сделкой, представляется в данном случае неуместным. Известно, что такие термины, как добровольная или принудительная продажа, кража и конфискация, так и не получили четкого определения.

— Но у нас имеется рекомендация Комитета Эккарта, согласно которой все акты продажи предметов искусства, совершенные частными лицами еврейской национальности в Нидерландах в период с 10 мая 1940 года, следует квалифицировать как принудительные сделки, — перебил его Тиммерманс.

— Совершенно верно, — ответил Каброль, — но Скиль не является лицом еврейской национальности. Более того, как я уже сказал, он утверждает, что Сандер ван дер Хейден согласился принять от него тысячу флоринов наличными вместо картины. Разумеется, никаких документов, подтверждающих или же отрицающих факт этой сделки, также не существует. По словам Скиля, именно такую сумму он сам получил за картину. Она ушла из его рук, но он выкупил ее задним числом.

— Сначала продал, потом выкупил, — заметил Тиммерманс.

— В этом и заключается сложность данного дела. Учитывая, что предположительно принудительная продажа была впоследствии признана недействительной, то все остальное — сколько он заплатил и заплатил ли что-то вообще — становится несущественным. Важно то, что он обладал правом собственности, и в соответствии с положениями о реституции картина должна быть возвращена ему музеем-хранителем. В данном случае самим Государственным музеем.

В комнату проникли звуки музыки. Вытянув шею, Рут посмотрела на каток. Царящая там атмосфера напоминала зимние сценки на картинах Брейгеля. Три подростка, став плечом к плечу, катили по площадке, подобно бульдозеру сметая все на своем пути. Менее уверенные в себе фигуристы разбегались в стороны.

— На мой взгляд, в этом деле слишком много неопределенности, — сказала Анна Гельдер, представлявшая Институт военной документации. — Мы не знаем, имела ли место продажа под принуждением. Не знаем, было ли принуждение прямым или косвенным. У нас нет никаких документов, подтверждающих факт послевоенной сделки между Скилем и Сандером ван дер Хейденом. Я всего лишь предполагаю, но представьте на минуту ситуацию, при которой Скиль знает о возвращении картины в страну в 1946-м, а семья ван дер Хейденов об этом не знает. Он мог бы предъявить купчую и забрать картину либо в Гааге, либо в Утрехте. Была ли у него купчая? Неизвестно. Так или иначе, документы отсутствуют. Понимаете, к чему я клоню? Лично у меня рассказ Скиля вызывает серьезные сомнения. Полагаю — и думаю, вы, Бернар, со мной согласитесь, — комитет впервые сталкивается с подобным делом. Разрешение возникшей ситуации выходит за пределы имеющихся у нас полномочий.

— В данном случае установление истины лежит и вне пределов компетенции наших экспертов, — сказал Каброль.

— Ух ты! — прошептал Майлс, толкая Рут локтем.

— Кто-то из двух заявителей говорит неправду, — подал голос представитель министерства. — В чью же пользу следует толковать сомнения?

— Возможно, ни в чью, — рассеянно ответил Каброль, не отрывая взгляда от листка с повесткой дня.

— Ни в чью? — удивился Майлс.

— Да. Существует еще один вариант решения, проистекающий из признания факта совершения принудительной сделки. Скиль — голландец. Он не принадлежал ни к одной из подвергавшихся преследованию групп населения и, следовательно, вряд ли мог стать жертвой принудительной сделки. Давайте предположим доказанным, что Скиль продал картину добровольно и по реальной рыночной цене. Предположим также, что затем он полностью расплатился с Сандером ван дер Хейденом. В таком случае Скиль становится законным владельцем картины и полноправным ее продавцом. Следовательно, его претензии на картину не имеют под собой никаких серьезных оснований, ведь он добровольно расстался с собственностью и получил за нее соответствующую плату. Претензии же рассматриваются лишь в том случае, если собственность была утрачена без его добровольного согласия.

Рут навострила уши. Неужели Каброль встал на сторону Лидии?

— Получается, — продолжал координатор, — что по возвращении картина становится законной собственностью голландского государства. То есть полноправным достоянием государства и народа Голландии.

Последовала пауза. Присутствующие старались вникнуть в услышанное.

— Не согласен, — подал голос Майлс.

— Здесь не с чем соглашаться или не соглашаться, — холодно заметил Каброль. — Это всего лишь гипотеза, возможный вариант оценки ситуации.

— Я не согласен с одной из посылок вашей гипотезы.

Каброль вскинул брови, ожидая объяснения.

— Согласно вашей логике, Скиль не мог быть пострадавшим от принудительной сделки, поскольку не является евреем. Прецедент есть в деле Гутманна. Решение Совета по восстановлению прав собственности от июля 1952 года. В нем пересматривается предыдущее решение Совета национального достояния, согласно которому сделки, совершенные в 1941-м и первом квартале 1942-го, не могли быть принудительными, потому что в этот период не было прямого принуждения.

— Продажа картины ван дер Хейдена имела место позднее, — напомнил Каброль.

— Верно, но принцип сохраняется и применим в данном случае. Оккупация — это уже принуждение. Она сама по себе угроза. Никакого специфического принуждения уже не требуется.

Лицо Каброля отобразило недоумение и даже растерянность.

— Следует ли понимать вас так, что евреи, цыгане и гомосексуалисты не подвергались целенаправленному преследованию в условиях оккупации?

— Не следует. Боюсь, я бы и сам подвергся целенаправленному преследованию, если бы имел в виду именно это.

Сидящие за столом снисходительно заулыбались.

— Я лишь хочу сказать, что, помимо очевидно и открыто преследуемых групп населения, оккупанты представляли угрозу для всего коренного населения. Если вы не согласны с этим положением, то оказываетесь защитником той точки зрения, что обычные, чистокровные голландцы соучаствовали в оккупации собственной страны.

— Не дай Бог, — поморщился Каброль. — Значит, по-вашему, преследованию подвергались все?

— Я бы не стал употреблять слово «преследование». Я бы выразился так, что большинство голландцев, мужчин, женщин и детей, оказались невольными жертвами иностранного вторжения и оккупации. Тот, кто не исполнял требований оккупантов или активно противодействовал этим требованиям, подвергал себя риску. Pax Romana ^[19].

— Я что-то запутался, — сказал Каброль. — К чему вы пытались нас привести?