В плену отражения - Татьяна Рябинина Страница 60

Проводив Свету в Стэмфорд, Тони внезапно почувствовал чудовищное, можно сказать, космическое одиночество. Испытал он его в Отражении не впервые, но теперь это было именно его одиночество — Тони Каттнера, а не Бернхарда Церингена или Мартина Кнауфа. Когда он только попал в прошлое, вместе с ним был Мартин. То есть Бернхард. В тот день, когда Бернхард… нет, уже Мартин… В общем, когда он ушел, Тони встретил Маргарет — Свету. И хотя он даже словечка не мог сказать ей от себя, все равно знал: она здесь, рядом. И вот теперь остался совсем один.

Если попытаться найти одно-единственное слово, которым Тони мог бы охарактеризовать свое отношение к происходящему, это было бы, несомненно, «раздражение». Его раздражало и бесило все, без исключения. И больше всего — тело, в котором угораздило очутиться. Тело Маргарет.

Призрак Бернхарда перенес Тони в момент своего первого детского воспоминания, было ему тогда года четыре. Это было солнечное, необыкновенно яркое утро ранней осени. В зульцбургском замке окна его комнаты выходили в маленький садик, где цвели мелкие вьющиеся розы. Бернхард смотрел, как по саду медленно, придерживая рукой тяжелый живот, прогуливается мачеха Урсула. Чуть поодаль следовала няня с маленькой Гретхен на руках.

Первым осознанным чувством Бернхарда было именно острое — до слез! — одиночество. Его мать Елизавета Бранденбург-Ансбахская умерла через несколько месяцев после родов. Говорили, что отец был безутешен — но недолго. Возможно, его скоропалительная женитьба на Урсуле фон Розенфельд в какой-то мере была продиктована желанием дать детям хотя бы толику материнской заботы, однако он просчитался. Семеро детей-погодков Эрнста были для нее пустым местом. Нет, она не обижала их — просто не замечала.

У Бернхарда была няня Мария, добрая и ласковая, которую позже сменил наставник барон Гейден, — и ни одного друга. Старший брат Альбрехт не обращал на него внимания, сестры держались своей стайкой. Бернхард надеялся, что мачеха родит сына, который подрастет и станет ему товарищем, но после Маргариты появилась Саломея, и лишь восемь лет спустя — Карл. Избалованный, противный Карл, плакса и ябеда.

Наверно, лет до десяти жизнь Бернхарда предстала перед Тони чередою разрозненных обрывков и лишь после этого стала обычной плавной последовательностью событий. Тони вспоминал рассказ Светы — то же самое было у нее с Маргарет. Ему было бы, наверно, интересно расти и взрослеть вместе с Бернхардом, прожить его жизнь, — если бы не постоянные мысли о том, что он теряет время. Что они со Светой в настоящем — обуза для Питера и Люси. Что их дочь растет без родителей. Это было невыносимо, но пришлось смириться.

Раздражение появилось еще тогда, когда Бернхард был маленьким мальчиком, и возросло многократно, когда тот превратился в юношу. Тони было неудобно и неуютно в теле ребенка, но настоящее неудобство началось в теле взрослого мужчины. И дело было не в каких-то моральных принципах Бернхарда или его физической нечистоплотности, так бесившей Свету. В конце концов, Тони сам не был аскетом и не считал разбросанные по углам грязные носки страшным преступлением. Поступки Бернхарда, все эти его бесконечные попойки, драки и шлюхи не особенно выводили Тони из себя. Хотя о большей части его приключений он никогда не рассказал бы Свете. И даже необходимость быть одновременно зрителем и действующим лицом не казалась чем-то ужасным. Гораздо хуже было то, что Бернхард делал все не так. Не так, как сам Тони.

Смотреть на себя в зеркало и видеть чужое лицо, чужое тело — одного этого уже было достаточно, чтобы сознание выбивало предохранители. Но изо дня в день терпеть чужие жесты, мимику — вот что было адом. То, как Бернхард держал ложку, гребень, перо, как брился и мылся, не говоря уже о более интимных вещах, — все это причиняло Тони настоящие страдания, и привыкнуть к этому было невозможно. Словно какой-то невидимый надзиратель насильно заставлял его все делать по-другому: есть, смеяться, сморкаться, подтираться — и так далее, до бесконечности.