Пятое время года - Н. К. Джемисин Страница 6

Дамайя, много зим назад

Солома такая теплая, что Дамайе не хочется из нее вылезать. Как одеяло, осоловело думает она в полусне. Как плед, который однажды сшила ей прабабушка из квадратов униформы. Много лет назад, до своей смерти, Милая Ба работала швеей на ополчение Бреварда и сохраняла обрезки ткани после шитья каждой новой униформы. Одеяло, которое она сделала для Дамайи, было пятнистым и темным, цвета морской волны и серо-коричневым, зеленым и серым, как колонны марширующих солдат, но вышло оно из рук Милой Ба, так что Дамайе было наплевать на его уродство. Оно всегда пахло сладко, серо и немного затхло, так что легко было представить, что солома, которая пахла плесенью, как старый навоз, но с привкусом грибка, – одеяло прабабушки. Само оно осталось в комнате Дамайи, на постели, где она его бросила. На которой она больше никогда не будет спать.

Сейчас она из своей груды сена слышала голоса – мама и еще кто-то разговаривали, подходя все ближе. Послышался скрип открываемой двери амбара, и они вошли внутрь. Опять скрип – дверь закрывается за ними. Мама возвышает голос и зовет:

– ДамаДама?

Дамайя сворачивается в клубок еще сильнее, стискивает зубы. Она ненавидит это идиотское прозвище. Она ненавидит, как мать его произносит, легко и нежно, словно правда любит ее, а не врет.

Когда Дамайя не отвечает, мать говорит:

– Она не могла уйти. Мой муж проверил все амбарные замки лично.

– Увы, таких, как она, замками не удержать.

Голос мужской. Не отец, не старший брат, не глава общины, никто из тех, кого она могла бы узнать. У него глубокий голос, и говорит он с акцентом, которого она никогда не слышала, – резким, тяжелым, с тягучими «о» и «а» и жестким началом и концом каждого слова. Умный голос. Он чуть позвякивает на ходу, и Дамайя думает, что у него, наверное, большая связка ключей. Или много монет в карманах? Она слышала, что в других местах мира люди используют металлические деньги.

Мысли о ключах и деньгах заставляют Дамайю свернуться еще сильнее, поскольку она, конечно, слышала в яслях, как дети шепчутся о детских рынках в далеких городах из тесаного камня. Не все края так цивилизованны, как Северное Срединье. Тогда она смеялась над этими слухами, теперь другое дело.

Мать с отвращением фыркает, и Дамайя горит от стыда, осознав, что они увидели угол, который она использовала как туалет. Там ужасно пахнет, хотя она каждый раз забрасывала все соломой.

– Сидеть на корточках, как животное. Я лучше ее воспитывала.

– Здесь есть туалет? – спрашивает детоторговец вежливо-любопытным тоном. – Вы ставили ей ведро?

Мать молчит, долго молчит, и Дамайя запоздало понимает, что этот человек своими тихими вопросами укорил мать. Дамайя не привыкла к такого рода укорам. Мужчина не повышал голоса и не обзывался. Но мать опешила, словно он своими словами дал ей по голове.

Смех закипает в ее груди, и она сразу затыкает себе рот кулаком, чтобы он не излился наружу. Они услышат хихиканье Дамайи в ответ на конфуз ее матери, и тогда детоторговец поймет, какой она ужасный ребенок. Разве это так плохо? Может, родители получат за нее меньше. Одно это почти заставляет ее рассмеяться в голос, поскольку Дамайя ненавидит своих родителей, ненавидит, и все, что заставит их страдать, доставит ей радость.

Затем она впивается зубами в собственный кулак и ненавидит себя, потому что отец и мать, конечно же, продают Дамайю именно за то, что такие мысли приходят ей в голову.

Шаги ближе.

– Тут холодно, – говорит мужчина.

– Мы забрали бы ее в дом, если бы стало действительно холодно, – говорит мать, и Дамайя снова чуть не хихикает – так угрюмо, обиженно она говорит.

Но детоторговец не слушает мать. Его шаги все ближе, и они… странные. Дамайя может сэссить эти шаги. Большинство людей не может – они могут сэссить большие вещи, землетрясения там, всякую всячину, но не такую тонкую вещь, как шаги. (Она знала такое в себе всю жизнь, но лишь недавно поняла, что это предзнаменование.) Трудно это ощущать, когда ты не в прямом контакте с землей, все передается через доски амбара и металл соединяющих их гвоздей, но даже здесь, на чердаке, она понимает, чего ждать. Топ топ, шаг и его эхо в глубине, топ топ, топ топ. Но шаги детоторговца никуда не идут и не дают эха. Она может только слышать их, не сэссить. Такого прежде никогда не бывало.

Он подходит к веревочной лестнице, к чердаку, где она свернулась в соломе.

– Ага, – говорит он, поднявшись наверх. – Тут теплее.

– ДамаДама! – теперь мать в бешенстве. – А ну, слезай!

Дамайя сворачивается еще сильнее в соломе и ничего не говорит. Шаги детоторговца приближаются.

– Не бойся, – говорит он своим гулким голосом. Ближе. Она чувствует эхо его голоса через дерево, оно уходит вниз в землю, в скальную породу и назад. Ближе. – Я пришел помочь тебе, Дамайя Опора.

Еще одну вещь она ненавидит – свое функционал-имя. Никого она не сможет подпереть, как и ее мать. «Опора» означает только то, что ее предкам по женской линии повезло присоединиться к общине слишком неспециализованной, чтобы заслужить в ней более прочное место. Когда приходят тяжелые времена, Опоры все равно что неприкаянные, – сказал ей как-то раз ее брат Чага, чтобы поддразнить. Тогда он смеялся, словно это было забавно. Словно это было неправдой. Конечно, Чага Стойкость, как и отец. Все общины рады принять их, какими бы тяжкими ни были времена, болезни там, голод или прочее.