Тень среди лета - Дэниел Абрахам Страница 6

Так Ота и ждал в темноте, пока даже угли не потухли. Убедившись, что все кругом спят, Ота поднялся, оделся и тихо вышел в коридор. До стылых комнат младших классов было недалеко. Ота шел между темных силуэтов спящих — маленьких фигурок, скорчившихся под тонкими одеялами. Подумать только: он ведь всего ничего проходил в черном, а так много успел забыть.

Мальчик, которого он искал, лежал на койке у стены, отвернувшись и поджав ноги. Ота осторожно склонился над ним и прикрыл ему рот рукой, чтобы тот не разбудил других, если вскрикнет. Мальчик проснулся тихо и заморгал. Ота подождал, пока он его узнает, и шепнул:

— Как руки, лучше?

Мальчик кивнул.

— Хорошо. Только не шуми. Незачем будить остальных.

Ота убрал руку, и мальчуган тут же принял позу глубокого сожаления.

— Ота-кво, я опозорил вас и нашу школу. Я…

Ота мягко сложил его руки вместе.

— Тебе не в чем себя винить, — сказал он. — Это я всех опозорил. Мне и отвечать.

— Если бы я только работал быстрее…

— Это бы ничем тебе не помогло. Ничем.

Бронзовые двери с грохотом распахнулись. Мальчики стояли рядами, замерев в приветственных позах, словно статуи. Точно так же стоял среди «черных одежд» Ота, размышляя, чем делятся друг с другом отверженные дети на этот раз: надеждами на возвращение к родным или на зачисление в поэты? Мечты…

Старик прошел внутрь. С тех пор, как Ота его помнил, он заметно ослаб. После ритуала приветствий дай-кво благословил всех хриплым, срывающимся шепотом. Потом он удалился с учителями, а «черные одежды» — все, кроме Оты — повели свои классы работать. Ота вернулся к себе и с тяжелым сердцем сел ждать, когда его позовут. Предчувствие его не обмануло.

— Ота! — окликнул из дверей Тахи. — Пойдем, подашь даю-кво чая.

— Но парадное платье…

— Не понадобится. Только чай и больше ничего.

Ота встал, покорно сложив руки. Время пришло.

Дай-кво молча сидел перед очагом, глядя на пламя. Его руки, сложенные на коленях, казалось, стали еще меньше с тех пор, как Мила их помнил, кожа истончилась и сморщилась. В лице дая-кво читалась усталость от трудной дороги — под глазами залегли тени, уголки рта опустились, — однако в ответ на взгляд Милы старик принял позу вопроса с оттенком вызова. Миле показалось, что в ней было что-то еще — может быть, нетерпение или надежда.

— Что слышно в мире? — спросил он. — Здесь новости о городах — редкость.

— Все хорошо, — ответил дай-кво. — А здесь? Как ваши ученики?

— Тоже неплохо, высочайший.

— Вот как? Я порой сомневаюсь.

Мила принял позу — просьбу пояснить мысль, но безрезультатно. Старейший из учителей снова обратил взгляд на пламя. Мила уронил руки на колени.

Вернулся Тахи, склонился в знак покорности и почтения и сел.

— Мальчик уже идет, — сказал он.

Дай-кво кивнул, и только. Мила увидел в лице Тахи отражение своей тревоги. Ожидание показалось очень долгим. Наконец в дверь тихо постучали, и вошел Ота Мати с подносом, на котором стояли три маленькие чашечки чая. Он поставил поднос на низкий столик и с каменным лицом принял положенную позу приветствия.

— Ваш приезд — великая честь для меня, высочайший дай-кво, — проговорил Ота безупречно усвоенную фразу.

Глаза старика ожили и пытливо воззрились на Оту. Дай-кво кивнул, но не отослал мальчика, а указал на свободный стул, где обычно сидел Мила. Ота оглянулся на учителя. Мила кивнул, и мальчик сел, сам не свой от волнения.

— Скажи-ка, — произнес дай-кво, поднося к губам чашку, — что ты знаешь об андатах?

Ота заговорил не сразу, но сумел унять дрожь в голосе.

— Знаю, что они — мысли, о высочайший. Воплощенные поэтом в форму, обладающую собственной волей.

Дай-кво отпил чаю, наблюдая за мальчиком. Старик ждал, что еще скажет Ота, но тот как будто растерялся. Наконец дай-кво опустил чашку.

— Что, и больше ничего? А как их пленяют? Что должен делать поэт, чтобы его творение было отлично от всех прочих? Как передают связанного андата другому поколению?

— Не знаю, о высочайший.

— Почему? — совсем тихо спросил дай-кво.

— Мила-кво говорил, что это знание может пойти нам во вред. Мы не были готовы постичь глубины мастерства.

— Верно, — согласился дай-кво. — Что правда, то правда. Вас пока лишь проверяли, а не учили.

Ота потупился и, побледнев, принял позу раскаяния.

— Простите, что не справился с заданием, высочайший дай-кво. Я должен был показать им, как сохранять крепость духа. Я и хотел, но…

— Тебе не о чем сожалеть, Ота. Ты все сделал правильно.

Ота покачнулся. В глазах у него отразилось замешательство. Мила откашлялся и, жестом спросив у дая-кво соизволения продолжить, произнес:

— Помнишь наш разговор в ту ночь, когда я предложил тебе черные одежды? Я сказал, что слабовольный поэт скорее всего погибнет, будет уничтожен андатом.

Ота кивнул.

— Однако жестокосердный уничтожит весь мир, — продолжал Мила. — Сила и доброта. Поистине редкое сочетание.

— Сейчас оно встречается куда реже, чем в наши дни, — добавил дай-кво. — Ни один ученик не получал черных одежд, не проявив силы воли. Точно так же всякий, кто их снимал, сумел отказаться от присущей власти жестокости. Ты сделал и то, и другое, Ота Мати. Ты доказал, что достоин, и я хочу взять тебя в ученики. Поедем со мной, и я научу тебя, как стать поэтом.

Мальчик выглядел так, будто его огрели дубиной: в лице — ни кровинки, руки застыли. В глазах мало-помалу забрезжило понимание. Молчание затянулось. Тахи не выдержал.

— Ну? Чего же ты молчишь?

— То, что я сделал… с этим мальчиком… было правильно?!

— Ты выполнил задание. И выполнил на отлично.

Губы Оты растянулись в холодной усмешке.

— Выходит, я отличился, унизив его?! — сказал он голосом, полным ярости.

Мила увидел, как Тахи нахмурился, но покачал головой: разговор идет между даем-кво и мальчиком.

— Не унизив, а утешив, — поправил старый учитель.

— Утешив после того, что сам же и причинил.

— Да. Однако многие ли, по-твоему, так поступили? Для того мы и создали эту школу, чтобы вас испытывать. Так повелось с самой войны, что уничтожила Империю. Благодаря школе города Хайема выжили. В этом заключена глубокая мудрость.

Ота медленно согнулся в позе ученической благодарности, однако не так, как обычно: поворот кистей выражал некое непонятное Миле чувство.

— Что ж, если это — отличие, тогда мне все ясно, о высочайший.