Тотем Козерога - Сергей Джевага Страница 6

– Вань, скажи честно – оно тебе надо? – спросил я.

– Что именно? – не понял парень.

– Ну, все это, – я кивнул на полосатые гетры и неопределенно покрутил пальцем в воздухе. – Детство же…

– Не детство! – обиделся Ванька и насупился. – Быть Эмо – круто! И если вы думаете, будто мы бездарные плаксы, то ошибаетесь. У нас своя философия.

– Эмоциональная? – хмыкнул я.

– Конечно, – согласился паренек.

– Тогда зачем цветастые шмотки? – спросил я. – Можно быть эмоциональным и без… амуниции. Я вот, например махровый рокер. Но косуху не ношу, цепями не бренчу.

– А как люди будут отличать? – удивился Ванька.

– Хм… действительно, – признал я. – Но взрослому человеку важно внутреннее отличие, а не внешнее. Главное как ты себя ощущаешь, а не как одеваешься. К тому же только слабые сбиваются в стаи. Сильный – всегда одиночка.

Парень нахмурился и почесал затылок. Оглянулся на друзей, задумался. Но лицо тут же просветлело, в глазах забрезжила радость догадки.

– Дядь, Саш, а я еще не взрослый, мне можно, – с гордостью произнес он.

Я глянул на еще детское открытое лицо с неумело наложенной черной косметикой. Вспыхнула мысль: «Не зря… Почему плодятся различные течения андеграунда? В правильную и воспитанную советскую эпоху прижился грязный и матюгливый Панк. Еще раньше в ответ на всеобщую жестокость и милитаризацию появились обкуренные и патлатые добряки-хиппи. Девизом стало непробиваемое: Мир, братья! И десятки тысяч вполне взрослых людей верили и жили идеей. Сейчас течения обмельчали и впали в детство. В контраст розовой гламурности и блондинистости возникла готика. А поголовной бесчувственности – ЭМОциональность. Быть может андеграунд и есть тот тревожный звоночек, признак определенной болезни в обществе? С другой стороны люди всегда будут стремиться выделиться, стать в оппозицию принятым нормам и правилам. Там где есть свет, будет тень…»

– Неоспоримый аргумент, – сдался я и криво улыбнулся. – Ладно, мучайтесь дальше. А я пойду… Да, кстати… Ребят, вы разве не знаете, что Эмо – это готы которых родители не пустили на кладбище?

Глаза Ваньки округлились. Остальные подростки синхронно подняли головы и с изумлением посмотрели на меня. Взгляды ошеломленные, рты приоткрыты. Я не стал дожидаться, пока что-то скажут, иначе придется объяснять и доказывать. А не хотелось бы… брякнул лишь из хулиганистого желания оставить последнее слово за собой. Развернулся и пошел по лестнице. На середине пролета нагнал голос мальчугана:

– Дядь, Саш! Вы кого-то защищали?

Я обернулся и беззастенчиво соврал:

– Прекрасную даму, Вань. Не все бэтмэны, что в плащи и маски рядятся…

Парень кивнул и махнул рукой. Я свернул и поднялся выше, оказался перед дверью своей квартиры. Старенькая и потрепанная, обитая черным кожзаменителем. На фоне соседских смотрелась отголоском далекой советской эпохи. Сейчас ставят стальные, с множеством степей защиты, хитрыми замками, иногда электронными. Хотя для воров-домушников все равно, что взламывать. Одинаково легко вскрывают и те и другие…

Я пошарил в кармане. Ключи, слава богу, не потерял. Иначе пришлось терзать звонок, а потом объяснять соседям, что к чему.

В прихожей темно и тихо. Ребята спали. Я протиснулся в квартиру, прикрыл дверь и осторожно защелкнул замок. Воздух тяжелый и немного спертый, витал целый сонм знакомых запахов. Пахло пылью и горячей пищей, немного табачным дымом и домашним уютом.

Разувшись, впотьмах прокрался в свою комнату. Тут можно не скрываться. Щелкнул выключатель, загорелся неяркий свет. Хотелось упасть на кровать и полежать. Но я удержался от соблазна, понял – если поддамся, то отключусь. Нашел в шифоньере чистую одежду и пошел в ванную. Долго отмокал, соскребал кровь и грязь. Потом обтерся большим махровым полотенцем и приступил к самолечению. Отыскал на полке йод, вату и пластырь, подошел к зеркалу.

М-да… Парень красоты неописуемой! Губы распухли и посинели, через лицо наискось множество мелких царапин, несколько глубоких. Завтра на работе будут стебаться, подкалывать: мол, с какой кошкой целовался… Радует одно – кости и зубы целы. Остальное мелочи, заживет за пару дней. Я смочил ватку в йоде, быстро промокнул ранки. Царапины и ссадины щипало, лицо горело огнем. Пластырь не понадобился, к счастью ничего не рассечено. Я провел рукой по коротким волосам и подмигнул отражению. Ничего, жить можно.

Зашел на кухню и осмотрелся. Прибраться бы не помешало. На столе россыпь подсохших крошек, сервант покрыт толстым слоем пыли, а в раковине скопилась небольшая горка немытой посуды. Но просто лень. Я достал с полки жестяную банку и щедро сыпанул в кружку заварки. Раздался щелчок. Электрический чайник заклокотал, выбросил струйку пара и затих. Я залил сухие чайные листики кипятком и с кружкой в руках перебрался к открытому окну.

Уличные фонари выхватывали из темноты молодую зелень деревьев, кусочек тротуара. Свежий ветерок выстуживал кожу, приятно холодил израненное лицо. На стук посуды прибежала Багира, моя кошка. Пушистая и черная как уголь. Сверкнула зелеными глазищами, требовательно мяукнула: мол, дай пожрать. Но поняв, что хозяину не до нее и кормежки не дождется, мазнула хвостом по ногам и умчалась в неизвестном направлении.

За спиной раздались шаги и громкое сопение. Я оглянулся, столкнулся взглядом с Вадимом. Всегда поражался его габаритам. Рост под два метра, косая сажень в плечах, широкая мускулистая грудь, длинные руки. И неожиданно умные серые глаза. Лицо квадратное, но черты правильные. Мужественности прибавлял мощный мясистый нос горбинкой и темные косматые брови. Мы с Вовкой за глаза называли его Муромцем. Как и все большие люди, Вадик величественно медлительный, спокойный и добрый. Учится в университете на историка, причем на отлично.

Парень с любопытством осмотрел меня и едва заметно улыбнулся. Лениво почесал темную шевелюру, одернул старенькую майку и полез в холодильник. Долго шуршал и звенел, перебирал какие-то склянки.

– Бандитская пуля? – хмыкнул он.

– Вроде того, – в тон ответил я. – Почему не спишь? Поздно же.

– Да не получается, – сказал Вадик. – Мысли одолевают. Сегодня с девушкой расстался…

Студент извлек из холодильника бутылку до половины наполненную мутной коричневатой жидкостью, бухнул на стол и жестом фокусника вытащил из серванта две рюмки.

– Вадь! – запротестовал я.

– Надо полечиться, – безапелляционно заявил он. – Настойка хорошая, заживит раны и душу развеселит.

Разлил по рюмкам, одну подвинул мне. Я осторожно понюхал. Пахло спиртом и какими-то терпкими травками.

– Про душу ты верно подметил, – пробормотал я. – Так а почему расстался?

Вадим пожал плечами. Закрыл глаза и залпом осушил рюмку. Поморщился, крякнул и занюхал кулаком.

– Блондинка! – фыркнул парень.

– Исчерпывающе, – признал я.