Кембрийский период - Владимир Коваленко Страница 56

Эта глупая повязанность со злейшей конкуренткой стоила Анне не одной бессонной ночи. Но если умная женщина желает найти решение — найдет. Даже если ответа у задачи нет. Теперь оставалось ждать. Замысел должен сработать. Время от времени Анне приходило в голову, что лучше бы сделать все не тихо, а в лоб, лицом к лицу. И черт с ней, с двойной угрозой — со стороны церкви и со стороны сиды. Зато не пришлось бы мотаться перед храмом, да ногти грызть от волнения…

Тени иссыхали, но прохладный ветер отгонял зной. Пришла Альма с узелком.

— Пропустите, — сказала стражникам, — у меня там родители в свидетелях. Оба. Папа как врач, а мама просто очень важный и хороший человек. А важным и хорошим людям нужно кушать.

— Нельзя, — сказал стражник, — иначе процесс придется остановить.

— Нужно. У папы желудок больной. Он сам говорил.

Анна улыбнулась. Многие улыбнулись. Это было главное — не скрываться, не высовываться. Отвыкла, отвыкла. Да никогда и не была как все. С пеленок знала, что ведьма. Вот теперь и приходится все делать так — чтобы само собой, чтобы без притворства. Именно для этого нужен ребенок… Если бы Тристан не сбежал к Немайн, если бы Бриана не принялась за обход пациентов — Анна не посмела бы обронить невзначай пару слов, так чтобы Альма услышала. Могло не сработать. Но — получилось. И оставалась надежда на долгий, на выворот души, разговор с епископом Теодором. После которого ирландец признал Анну не совсем пропащей.

Из дверей осторожно выглянул другой стражник.

— Спертый там внутри воздух, — сообщил, — так что сэр Таред отпустил меня продышаться на минутку. А я и говорить-то не умею. Одно скажу — если протоколист пишет это не дословно, а казенно — гореть ему в аду. Сида наша, конечно, подарочек еще тот. Но римский епископ… Кремень человек! В общем — свидетели выйдут — их и мучайте, а я говорить не мастак. Больной желудок, говоришь? Ну ладно. Переживет сицилиец, если при нем твои родители пожуют. Заходи. А мене пора обратно на пост.

Ну вот, началось. А чем закончится?

Когда Клирик вступил в витражные лучи, пришло ощущение, что сон не ушел до конца, и все вот это происходит хотя и с ним, но не совсем на самом деле. Стало легко и радостно, как будто он играл в очень хорошую ролевую игру. Что попишешь — любил он романскую и готическую архитектуру. Еще с политеха. А дневную церковь глазами сиды еще не видел. Яркий дневной свет, из-за которого на улице приходилось даже брови насупливать, который через веки пробивался яростной красной пеленой, пройдя сквозь цветное и самую малость мутноватое стекло стал ощутимо мягким и нежным. Об этот свет хотелось ласкать глаза, как кожу о соболий мех.

Епископ Теодор оказался одним из свидетелей. Под которыми в юстиниановом кодексе понимались не только те, кого собирались опросить, но и достойные уважения люди, которые должны подтвердить, что суд проведен в честно и правильно. Разумная мера во времена, когда и одного грамотного человека на сотню найти нелегко. Он заметил блаженное состояние Немайн одним из первых. Прищурился, словно пытался рассмотреть что-то выше ее головы. Остальные просто любовались. Казалось, ангельская природа сиды вот-вот окончательно вырвется наружу. И неприятное разбирательство станет нелепым и ненужным…

— Такого уродства я еще не видел!

Клирик опустил взгляд с хрустальных высей райского небосвода. Рядом галкой суетился человечек с бровями домиком и быстрыми птичьими глазками. Окончательно сходство с птицей придавали огромные ярко-красные ступни в грубых сандалиях. С утра было холодно. Но даже на этого гуся приходилось смотреть снизу вверх! Епископ Теодор шумно и возмущенно выдохнул. Римлянин — который оказался сицилийским греком — зачем-то позволил одному из своих грачей сломать ситуацию. Свет на лице сиды погас. Лицо судьи оставалось каменным. Впрочем, на любой камень найдется резчик, и даже алмаз точат другим алмазом. Немайн на глазах превращалась в кусок мрамора… Нет, даже льда!

— Прошу занести факт беспочвенного оскорбления подсудимой служителем суда в протокол, — словно скрип сжимаемых перед вскрытием реки льдин. Разумеется, по-латински. Камень разлепил губы в ответ.

— Брат Фома всего лишь констатирует факт и выражает изумление.

— Извольте занести. Делопроизводство при судебном заседании, к сведению высокого суда, является не колдовским ритуалом, но средством обеспечения справедливости. И ведется для того, чтобы, после должного рассмотрения бумаг, неправедный судья подвергся каре. Я настаиваю на том, чтобы в бумагах суда было отмечено, что, по меркам моего народа, я не имею физических недостатков, достойных упоминания. Беспочвенное оскорбление подсудимой — отличное начало поиска справедливости, не правда ли? Также, высокий суд, я желаю объявить, что я та, кого вы ждете. Доброго дня и здоровья желать не буду, на первое не надеюсь, второе меня сейчас не заботит. Кстати вот.

Если свидетели на скамьях, переставленных вдоль нефа, боком ко входу, то суд устроился перед алтарем. Длинный стол. За ним несколько бенедиктинцев. Орден приветствует коллегии. Все черны, как вороны… Только плечи епископа охватывает белый — дорогой — плащ, на плаще горят крестообразные вышивки. Именно так Камлин описывал папский паллиум. На голове круглая шапочка, вроде тюбетейки. Епископ Дионисий. Ранее Мессинский, теперь уже Пемброукский. На Теодора не похож. Жердина в рясе. То ли аскет, то ли порода такая. Похоже, аристократ. У простонародья на Сицилии классического профиля быть уже не должно. А этого хоть под стены Илиона отправляй. Вот перед ним и легла золотая номисма. Из собственного запаса, с профилем Юстиниана-законника. С намеком, так сказать.

— Это, надо полагать, судебный взнос со стороны обвиняемой? — Дионисий бесцеремонно разглядывал стоящее перед ним существо. Уши, позвонки, пальцы… Все, что описано в отчете восхищенного врача. Плоть! Лоб — дорийская колонна. Взгляд… Показалось или глаза — огромные, чуть усталые, чуть настороженные — старше тела? Не вечные, ангельские. Взрослые. — Но взнос полагается платить при рассмотрении дел, стоящих более двухсот солидов.

— Моя жизнь дороже.

На сдвинутых к боковым стенам нефа скамьях, где сидели свидетели, возникло некоторое оживление. Обсуждают цену? Двести солидов — вира больше, чем за «свободного» человека. То есть фермера, подлежащего призыву в ополчение. Уже простой горожанин, принятый не только кланом, но и коммуной, дороже. Мастер — иной разговор. Рыцарь — тем более.

— Кодекс Юстиниана не признает денежной оценки человеческой жизни.

— Но это не означает, что она дешева.

— Спасителя Иуда продал всего за тридцать милиарисиев. Ты считаешь себя дороже?

Епископ Теодор поморщился. Дионисий играл. Играл не то, чтобы грязно — некрасиво. Сказал бы это франкам! Тюкнули бы по темечку и скинулись на виру… За епископов вира большая. Но большой, богатый и знатный род — потянет.

— Для Иуды? — подсудимая хихикнула. — Для Иуды, полагаю, я и обола медного не стою. Но я ожидала, что приду на суд епископа, а не прокуратора. Честно говоря, не готова я к мученичеству. Кстати, протокол ведут? Я за что деньги плачу, в конце-то концов?!