Камни Юсуфа - Виктория Дьякова Страница 54

— Все может быть, — пожала плечами княгиня, — я кинжала не видала. Показал бы мне, может, и я тебе что более ясно сказала…

— У меня его уже нет.

— Вот как? Что же ты тогда допытываешься от меня? — спросила она с обидой в голосе. — Меня тридцать лет назад еще на свете не было, сам знаешь, а у кого мой отец галеру купил — мне неизвестно, может статься, и у наследников де Борджа…

— У де Борджа нет наследников, это тоже каждый итальянец знает, — сурово прервал ее Никита.

— Почему каждый? — возразила она. — Может, твой собеседник, от которого ты столько сведений получил, что-то и знает, а я, например — нет. Да я и не итальянка, если помнишь… Возможно, отец мой купил галеру у самого де Борджа, а возможно, у кого-то, кто владел ею после них. Ведь не болталась же она в море ничья! Столь дорогая вещица не валяется на дороге, и в море не плавает без хозяина.

— Вот и я спросить хочу, — продолжал настаивать Никита, — откуда же у твоего отца средства взялись, чтобы ее приобрести? Ведь говорила ты, не очень он был богат.

— Не богат, — согласилась Вассиана, — но ведь обеднел он незадолго до смерти. А прежде… Мы хоть и византийские принцы, но знатностью латинским не уступим. Однако мы, греки — православные, а потому, конечно, с де Борджа и Медичи, истовыми католиками, дружбы не водили…

— А не была ли знакома ты с герцогиней Джованной де Борджа? — как бы невзначай спросил Никита и внимательно посмотрел на нее.

— Нет, я же сказала тебе, — начала уже сердиться Вассиана. — Что за дознавание ты мне устроил? Джованна де Борджа намного старше меня. Я еще не родилась, а ее уже в живых не было. Если я ее когда и видела, то только на фресках кафедрального собора в Риме, расписанного Сандро Боттичелли. Все свои женские образы он писал с нее. Вот и все.

Никита вздохнул и потупил взор.

— От чего ты все спрашиваешь меня? — поинтересовалась Вассиана. — Неладное что-то о галере моей узнал?

— Да нет, не о галере, — ответил он негромко и замолчал.

— Ты поручение мое выполнил? — спросила она его строго.

— Какое? — он не сразу понял, о чем речь.

— То, которое нужного человека из кабака или еще откуда, в Москве неизвестного, касалось?

— Нет, — честно признался Никита. — Когда мне было?

— Вот и отправляйся сегодня ночью. Да оденься поскромнее, чтобы глаза-то не мозолить. Андома князя нашего на поединок вызвал, так что медлить нельзя. Мало ли как битва закончится. Подготовиться надобно. Знаю, что не по нутру тебе такие дела, — сказала она, увидев, как переменился в лице Никита, — но это единственное, о чем я прошу тебя. Остальное же предоставь мне. И пришли ко мне старшего свена, если встретишь, пусть отыщет меня.

— Зачем? — не понял Никита.

— Потолковать с ним хочу.

В маленьком домике для прислуги, сквозь стены которого было отчетливо слышно, как хрюкали свиньи на скотном дворе, да мычали коровы в хлеву, бывший майор советской госбезопасности, засланный, как он сам про себя думал, в тыл неизвестного дотоле врага, плотно поев овсяной каши и стараясь не обращать внимания на тошнотворный запах коровьей и конской мочи, просачивающийся сквозь щели ветхой избенки, от нечего делать наблюдал, как Лукинична, позвав тайком от хозяев свою замоскворецкую подругу колдунью Машку-Козлиху, ведет, по мысли Вити, «прием граждан».

Лукинична очень гордилась своей способностью, как она выражалась, жизнью править. И, видимо, что-то у нее даже выходило, так как очередь к ней из хозяйских холопов и даже пришлых москвичей собралась немалая.

«Как в депутатской приемной у Гдляна с Ивановым в начале девяностых, — хихикал про себя Витя, — толпа — не продохнешь. Счастья народ желает. Надо же, ничего не меняется со временем».

Работа у Лукиничны спорилась. Всяк, конечно, не с пустыми руками приходил, и доходы ее, соответственно, тоже быстро возрастали: кто курицу притащит, кто гречи мешочек, кто муки, кто цепочку сунет — все как положено в бизнесе: если чего хочешь получить, а особенно счастья — плати.

То баба прибежит, муж ее лупит, так Лукинична — раз, наговорчик какой сделает, да «сердце и ревность у мужика и отымет». А то — наоборот: охладел муж, приворожить надсбно. Тоже в минуту «ум отымут», он и не почувствует. То на белила наколдует, то на мыло, чтоб мылась да белилась, то на соль, чтоб мужику сыпала, а то, и того хлеще, воротник от бабьей рубашки в печке сожжет, да прикажет пепел мужу в еду сунуть.

— Коль скоро мыло с лица смоется, столь скоро муж жену полюбит, — шамкала себе под нос Лукинична беззубым ртом. — Какова была рубашка на теле, таков и муж будет в постели.

Приходили и мужики, о женской неверности разузнать. Кто-то ласковости от барина просил, совсем уж забил беднягу до полусмерти. А то и торговец зайдет. Тут уж Лукинична старается: денежный, ведь, человек, за ценой не постоит. Все свои вершки-корешки на свет божий вытащит. Кому при грыже траву «ушко» на уксусе пропишет, кому корень девясила для жевания от зубной боли, кому губку лиственницы от запоров, а кому зверобой на водке от побоев и ран. Если зависть гложет — кушайте земляную грушу сырой, а если на тебя кто завистливый глаз положил — то трава «ерой» поможет, три по лицу, да намочив в воде, ешь. Кудрявый купырь — от отравы, сон-трава — от нечистых духов. Ну, а чтоб торговля бурно шла с прибылью — тут уж, знамо дело, без травы «ост» не обойдешься, не сыщешь нужного покупателя на товар. Как дошла до Лукиничны весть, что князь Алексей Петрович на судебный поединок утречком собирается, вот уж они с Козлихой еще больше засуетились. Витя со счета сбился, сколько раз проворные старушки на улицу сбегали, да опять в избу вернулись. Притащили, Витя чуть со скамьи не упал, черного ужа несчастного, ножом его запороли, да язык вынули. Потом язык этот в тряпку завернули, сначала в зеленую, а потом в черную, и стали думать, как бы сверток тот в княжеский сапог засунуть.

Мол, надобно, чтобы государь наш Алексей Петрович, сапог тот надел, да шел, не оглядываясь. А если кто спрашивать будет, куда он путь держит — так чтоб и слова не молвил. А перед самым боем в сапог тот следует три зубчика чеснока положить, да еще утиральник под мышку подвязать, вот тогда точно удача будет.

Ну, а князя Андомского, того и вовсе с пылью сравняли. Как начала Машка-Козлиха выть, что тебе пылесос начала века, как начала надувать пылищу со всех углов да приговаривать: «Чтобы пыль понеслась на Андрюшку-ирода, чтоб его корчило, раздувало да сушило, подлюгу…» Вите прямо не по себе стало от такого действа, он зачихал, закашлял и поспешил выйти на свежий воздух.

«Вот полоумные старухи, — думал он про себя, отряхиваясь под покосившимися окнами избы, — то у них гром гремит, то буря веет, то волки воют, то белки скачут, то лысый конь где встретится, то монах, черт знает, что…»

Здесь и застал его князь Ухтомский, разыскивающий Витю по просьбе Вассианы.

— Что пригорюнился, свен? — спросил он Растопченко, хотя, как сразу отметил Витя, и сам был невесел.