Хроники Порубежья - Юрий Рудис Страница 53

Итак, светлые волосы подстрижены в кружок, как и положено представителю древних славян. Обут в кожаные сапоги без каблуков. Ну, правильно, тогда как раз такие сапоги и носили.

Штаны да рубаха из небеленого полотна, ворот рубахи вышит маленькими красными петухами. Это ни о чем не говорит, так крестьяне и в двадцатом веке одевались.

Что еще? Необычайно крепкая медовуха. Это наверно и есть тот самый знаменитый хмельной мед русских былин.

Да, и это — Аз.

Настораживало, что Нечай не выказывал ни малейшего удивления видом своих случайных попутчиков, ни их городской одеждой, ни их городскими повадками Впрочем, может здесь вообще не принято выражать удивление, или был Нечай по жизни невозмутимый, не исключено так же, что еще не настолько опомнился, чтобы обращать внимание на такие мелочи, как одежда.

Было о чем задуматься. И Саня задумался со страшной силой, так что волосы зашевелились на голове, но с налёту ничего умного не придумал. Оставалось постараться все-таки разговорить древнеславянского Нечая, заставить его произнести еще хотя бы несколько слов, чтобы понять на каком языке он говорит.

А пока что, оставалось смириться с тем, что для каких-нибудь определённых выводов, относительно места и времени, куда они попали, данных было недостаточно.

Нечай, не подозревая, что сделался объектом столь пристального научного наблюдения и анализа, продолжал зачем-то ворошить трофеи, вот кончик его ножа поддел что-то и, к своему ужасу, Саня увидел почерневший человеческий палец, украшенный перстнем с голубым прозрачным камнем.

— Ого, — поперхнулся Иван. — Лихо.

— Ну, да, — согласился Митька. — А то не ясно было? Только мочить.

Нечай скинул палец в торбу, затем сгреб туда же остальные украшения и перекинул её Митьке.

— Дарит, что ли? — озадачился Иван. — Или в долю берёт? Как тут у них у папуасов заведено?

— Бери, — сказал Нечай.

Митька взял торбу, встал, подошел к краю воду и зашвырнул её далеко в реку, затем вымыл руки, плеснул на лицо и, утершись рукавом, вернулся на прежнее место, под иву.

Нечай внимательно посмотрел на него и ничего не сказал. И тогда Саня решился. — Какого ты рода, Нечай?

— Словене, — ответил Нечай. — Выдричи.

Дальнейшую беседу между ними пересказать, пожалуй, что и невозможно, так как Саня, чтобы быть понятым, использовал свой лингвистический багаж на всю катушку. К сожалению, нельзя сказать, что багаж этот был богат. Несколько десятков слов на церковнославянском, украинском и даже польском языках. Остальное приходилось дополнять интуицией и жестами. Поэтому сначала разговор продвигался туго, но с каждой минутой понимать друг друга становилось легче. Сане казалось, что он не столько узнает новые слова и обороты, сколько вспоминает забытые. Правда, забыты они были так давно, и лежали на такой глубине, что казалось будто их и вовсе нет. Но оказывается они были, и забвение, из которого они поднимались, ничуть им не повредило.

Итак, речь Нечая была несомненно славянской, но отнести её к какому-либо из известных ему языков Саня бы не решился. Хорошо было уже то, что смысл её, пусть пока только на половину, был понятен. Впрочем, в трудных местах на помощь приходили девушки, которые разговаривали с Нечаем совершенно свободно, и не замечали в этом ничего странного.

Но хотя с языком кое-как уладилось, беседа всё равно шла через пень в колоду, так как то и дело речь заходила о вещах и понятиях для Нечая очевидных, а для Сани абсолютно незнакомых. Поэтому всё время приходилось переспрашивать и уточнять сказанное, что уводило разговор так далеко в сторону, что для возвращения его в прежнее русло надо было прилагать нешуточные усилия.

Митька и Иван в разговор Сани с Нечаем не вмешивались, но слушали, затаив дыхание, и, похоже, испытывали примерно то же самое, что и Саня, постепенно привыкая к местному наречию. Но этот процесс шёл у них, как у людей чуждых лингвистике, помедленней.

Поэтому Сане тут же пришлось пересказать им то, что ему удалось выудить из рассказа Нечая.

Информация была довольно скудной. Род или племя выдричей, к которому относил себя Нечай некогда было многолюдным и сильным. Сидело оно по обеим берегам Млочи, на границе леса степи. Такое местоположение было для племени как источником его благосостояния, так и причиной бед. Несколько поколений назад племя подпало под власть беспощадных пришельцев с севера — готфов, чьё царство одно время простиралось от северных морей до южных. Но через какое-то время нашествие унов положило конец готфскому владычеству.

Под рукой унов все окрестные народы, и бывшие властители и бывшие подвластные, сравнялись, но это равенство никого не радовало. Но как бы то ни было, на какое-то время на этой земли установился мир, так как уны полагали, что покоренные ими народы должны сражаться только под их знаменами, завоёвывая для них западные страны, а не лить кровь в бесконечных междоусобицах.

Однако, теперь, по словам Нечая, когда унская держава рухнула, началась великая смута. Готфы, увлеченные мыслью о возврате былого могущества, призвали на помощь степную конницу. Вождь буджаков Хадир, забравший в степи большую силу, отозвался на этот призыв. Но готфы же и пали первой жертвой своего замысла. Война заполыхала от греческого моря до северных лесов, захватывая всё новые племена и земли. Главные сражения идут западнее, где сопротивление готфов и их союзников ещё не сломлено. А здесь, у Млочи, войны как таковой нет. Буджаки, которые никогда ещё не осмеливались забираться так далеко в глубь лесов, идут облавой, предавая всё огню и мечу. Что до выдричей, то они, убаюканные долгими годами мира, оказались совсем не готовы к отпору и не они одни.

Про себя же Нечай сообщил, что, как и многие другие, кому посчастливилось спастись, идет в Речицу, крепкое место, которое буджакам не по зубам. По его мнению им следовало идти туда же, просто потому, что идти больше некуда. Беда в том, что буджаки тоже движутся на Речицу, и их передовые отряды, скорее всего уже достигли крепости. Поэтому, хотя в спокойное время до крепости они бы дошли за пару дней ходу, теперь путь предстоит опасный, долгий, а самое плохое, что идти придётся по выжженным и опустошенным степняками местам, где им будут угрожать не только меч и аркан, но и голодная смерть.

Он ещё много чего поведал, но уставший Саня уже не был способен воспринимать его слова. Сказанного было более чем достаточно.

Между делом, Саня умудрялся перекидываться словами с Верой, и даже пару раз удачно пошутил, рассмешив до слез. И когда она, засмеявшись, закинула голову, на её шее тускло блеснуло ожерелье. Вера объяснила, что это вира, добавив, как учил Волох, что за обиду взято золотом и кровью. Саня заметил, как понимающе и уважительно посмотрел на неё при этих словах Нечай.

Этот незначительный эпизод почему-то подействовал на Саню Тимофеева сильнее даже, чем те ужасные сцены свидетелем и участником которых ему довелось сегодня быть. То как обыденно Вера сказала про виру, взятую золотом и кровью, звучало как погребальный звон по всей прежней жизни.