Кембрийский период - Владимир Коваленко Страница 53

Июль 1399 года ab Urbe condita

Ночь на последний день месяца, названного в честь божественного Юлия Цезаря, выдалась спокойной. Теплый дождь ласково выстукивал колыбельную о сланцевую черепицу крыш, и Эйлет благополучно позволила сну себя сморить. Никакое беспокойство за приемную сестру не грызло — не верилось, что с ушастым недоразумением может произойти что-то плохое. Вообще. В принципе. И перебитая в бою рука ничего не меняла. Подсознанию не прикажешь. Вот кажется, что сида спит на соседней постели который год — и пусть память твердит, что до этого лета младшей в семье была Сиан, что толку? А неслышное, меленькое и частое дыхание не то, что убаюкивает — стоит ему прерваться или сбиться, как с постели подбрасывает, словно стрелу из лука. Но дождь сейчас громче…

Барабанный оркестр на крыше стих за полночь. И Эйлет настороженно приподнялась в постели.

— Ушастик, ты здесь? — В ответ тишина, а сида обычно сквозняки слышит.

Дождь, может, и утих, а тучи остались. Темно.

— Ладно. Притворяешься — будет тебе взбучка…

Эйлет встала, на ощупь двинулась по комнате. Не то чтобы детские шутки в характере сиды. Наоборот, сестра казалась очень взрослой. Иногда взрослее отца. Но именно взрослее, а не старше. Опытнее — но не умудреннее. Да и опыт у сиды странный. Вот как можно быть сразу и невозможной разумницей, и не от мира сего? Из-за этой милой особенности от сиды можно ожидать всего. Ну почти всего. Родне и клану не навредит. Но выкинуть коленце, которое никому другому и в голову не придет — совершенно в ее вкусе. Например, когда на пятый день ярмарки Эйлет, которой пришлось помогать сестре в ее бесконечной писанине, едва не дошла до истерики, сида велела никого не пускать в контору и полчаса сидела с сестрой в обнимку. Потом пыталась пустить ей зайчик в глаз своим красным камешком. Не получилось. Зато начала разглядывать камею. Результат: мастер — резчик по дереву получил заказ на десять штампов с полным текстом охранной грамоты и еще на десять — с текстом заемного письма. Почему на десять, стало ясно, когда к концу ярмарки осталось по пять. Зачем понадобились печати "Предъявителю сего" и "Действительно только при наличии передаточной записи" — понятно сразу. А для чего "Не возражаю. Полыхаев." — нет. И почему именно этот маленький ненужный штампик вызвал бурю восторга и радость на три дня? При том, что сида им ни разу не прикоснулась к чернильной подушечке?

Так что затаить дыхание на минуту-другую и посмотреть, как любящая сестра набивает шишки о мебель, с Немайн бы сталось. Вот только постель сиды оказалась пустой и холодной. А раз завтра церковный суд — ждать можно совершенно всего! Зажигать свечу — морока. По родному дому можно и ощупью. Конечно, под ноги всегда может подкатиться шелковинка, их-то в доме целых три, а ходить они не любят, всегда бегают, но если двигаться медленно и осторожно…

Сразу за дверью Эйлет услышала странные тихие, незнакомые звуки. То ли предсмертный писк мышей, то ли звон разбитого вдали стекла. Эти стоны отрывисто возникали, и быстро тухли в ночной темноте. Откуда — непонятно! Стало неуютно — но интересно. Вдохновенное любопытство — прирожденный порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаешь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остается только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздается голос Немайн:

— Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что… неважно. Посидишь со мной?

— Я шелковинок распугала, — повинилась Эйлет, — которые тебя слушали. Они не обидятся?

Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать — но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далекий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра — приглушенная мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась… И вовсе она не блондинка — по славянским меркам, конечно. Так, светло-русая. По местным меркам — образованная умница. Вот про шелковинок знать хочет. И задает вопрос эксперту. Кому знать все о фэйри, если не сиде? И что должна эта сида говорить, если вообще не представляет, кто эти шелковинки такие. Образ, исходя из звучания и того, что им каждую ночь миску сливок ставят, на троих, получался такой — шестилапые гусеницы ласковой шерсти с мордочками котят. Лапки как руки, но волосатые. А вот бубаху достаточно молока. Но целый тазик на одного. Кстати, сливки и молоко из мисок куда-то исчезают. Лизун на кухне довольствуется объедками — но и пользы от него чуть. На конюшне никто не живет — тамошние фэйри приходящие. Обитают в лесу, конюхам помогают за краюху хлеба. А на пивоварне до прошлого месяца, говорят, жило такое… Аж такое! Но как узнало, что Дэффид привел в дом сиду, так из пивоварни раздались тяжеленные вздохи — Немайн, разумеется, ходила на массаж и наблюдать выходки фэйри не могла — долго слышались ругательства, потом чудо-юдо выпило на прощание полбочки пива и ушло насовсем. Топало при этом так, что земля тряслась. Приписали сие сиде. Бухгалтерия показала, что производительность пивоварни возросла на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым годом, когда монстра присутствовала. В нечистоплотность своих работников Дэффид не верил. Говорил, его люди имеют право пробовать пиво и так. И даже захватить жбанчик домой. Но выпить столько они просто не в состоянии!