Жнецы суть ангелы - Олден Белл Страница 52

Темпл попыталась объяснить старухе, насколько магическими были эти линии, создававшие фигуры и проекции. Цифры и стрелки схем выражали суть номенклатуры и великолепие человеческого разума. Объекты, которые они описывали, представлялись ей утерянными артефактами, сохранившимися в своей нерасшифрованной гравировке для будущих рас. И только существа гораздо умнее ее могли разгадать их смысл. Это было чудом — фантазии смертных людей, разбрызганные на бумаге; заветы о цивилизации, которые не вмещались в ее усталую голову; свидетельства веры в силу человеческой мысли, способной создавать все из всего и отступать для созерцания, чтобы позже, кивая головой, произнести: «Да это новая вещь, придуманная мной! Вещь, не существовавшая прежде в истории мира!»

Темпл рассказала, как эти фантазии увлекли ее ум в далекие пределы — как она потерялась в них и не заметила, что свет, проникавший сквозь запыленные окна, стал тускло-красным от зарева заката. Прошло много времени. Когда она осознала это и побежала в панике туда, где оставила Малкольма, там уже собралась целая толпа зомби. Один слизняк подмял мальчика под себя. Он пил кровь Малкольма и вгрызался в тело ребенка, который находился под ее опекой. Эти слизняки могли прийти откуда угодно. Темпл не слышала криков мальчика. Она вдруг оглохла от громкого пульсирующего шума, заполнившего ее мозг. И тогда она обрушила гнев на зомби. Она убивала слизняков одного за другим, сметая их со своего пути — без размышлений, разумности и осторожности. Темпл призналась женщине, что в момент резни ее кровь сошла с ума. Кровь кипела и билась в ее венах, гремя барабанами и заставляя видеть черный ад везде, куда бы она ни смотрела. Грех тщеславия, грех размышлений о своем величии и сходстве с железным гигантом превратил ее в чудовище. Она рассказывала, как с упоением размахивала непальским ножом и погружала его в черепа. Ее переполняла злоба. Она тешила себя отвратительной иллюзией о том, что ее месть была праведной, что окровавленный нож походил на меч света. Но на самом деле ею двигала жажда убийств, глубинное желание рубить и кромсать, словно само ее тело алкало крови, словно она была воплощением смерти и поедала души существ, как только находила их. Вот таким образом в нее вошел демон.

Когда резня закончилась, ее одежда намокла от крови и желчи. Кожа на руках покрылась коркой от серого крошева изрубленных мозгов. Она вытерла лицо от сгустков красной слизи, выплеснувшейся из вспоротых тел, — от гнилостной отрыжки ее собственного каннибализма, — и лишь тогда смогла полностью открыть глаза. Оранжевый закат угасавшего дня озарял картину наказания. Она не успела помочь Малкольму. Мальчик был растерзан от шеи до паха. Рана выглядела ужасающей. Казалось, что она тоже была творением приносящих зло рук Темпл.

Она рассказала старухе о том, как прижимала мальчика к себе и покачивала его, стараясь закрыть окровавленными пальцами рваную дыру на животе ребенка. Она рассказала, как долго сидела рядом с ним. Даже небо успело оплакать Малкольма дождем и омыть его тело для погребения. Она выкопала руками могилу у основания железного гиганта. Спустив мальчика в яму, она приготовила его к вознесению в рай. Темпл отрезала ему голову, чтобы он не превратился в зомби и не стал блуждать по земле, как это делали многие мертвые. Грубая работа отвлекала ее от страданий. К тому же она знала, что в ней поселилось зло. Отныне любое греховное и отвратительное действие вполне соответствовало ее демоническому статусу.

Она рассказала женщине о скитаниях и одиночестве, о самоизоляции и жизни вдали от колоний людей, о ночах, проводимых в заброшенных домах, и о щедрости Бога, Который пришел спасти ее. Он посоветовал ей уйти в дикие края, где неделями можно было бродить, не встречая ни одного живого человека. Там, боясь онеметь от постоянного молчания, она опробовала голос жалобными песнями.

Темпл рассказала, что временами она забывала о прошлом. Поселившееся в ней зло иногда рассеивалось и подпускало ее к чистым и нежным моментам жизни. Но в такие мгновения ей следовало сохранять бдительность. Обычно эти мимолетные радости предназначались не для нее, а для других детей Бога. Если бы они были дарованы ей, это сломало бы ее сердце, расплавило бы его навсегда, потому что красота зачумленного мира людей ничем не отличалась от чудес одиноких бродяг — чудес, заставлявших Темпл забывать вину и с неохотой вспоминать свою эгоистичную душу.

Она рассказывала женщине об острове и маяке, о луне и сияющих рыбах. Она делилась с ней всем сокровенным, пока пальцы старухи перебирали нить, и спицы щелкали друг о друга.

Вечером Темпл оставила женщину под навесом среди теней, потому что единственное, что их объединяло, был арго — язык одиночества, чьи слова на самом деле напоминали безмолвие бескрайнего неба.