Dragon Age. Маска призрака - Дэвид Гейдер Страница 5

Слуги носили маски попроще, но с виду такие же, как у хозяев, и этим возвещали миру: «У меня есть господин, и тот, кто меня заденет, рискует навлечь на себя его гнев». Носить чью-то маску, не имея на то права, считалось тягчайшим преступлением. Здравомыслящий аристократ берег свои маски не менее ревностно, чем свою репутацию.

Таким образом, в Орлее прилюдное появление без маски было своего рода декларацией. Либо ты крестьянин, не годящийся даже на то, чтобы состоять на службе у знатного рода, либо считаешь себя вне Игры. Впрочем, для аристократии никто не мог быть вне Игры. Кто не игрок, тот пешка, а третьего не дано.

Джустиния V, Верховная Жрица Церкви и почетная гостья на сегодняшнем празднестве, была без маски. То же касалось сопровождавших ее священниц. Нельзя сказать, что Церковь считалась вне Игры, скорей уж занимала в ней особое положение, и всякий аристократ обязан был, беседуя с духовной особой, выказывать ей безупречное почтение, независимо от того, прикрыто или нет ее лицо. Тем не менее многие священницы принимали живое участие в Игре, и поговаривали даже, что Верховная Жрица принадлежит к числу лучших игроков. Церковь просто играла по другим правилам.

Евангелина тоже была без маски. Будучи храмовницей, она формально пользовалась той же поблажкой, что и духовенство. Правда, для большинства знати эта льгота оставалась пустым звуком.

И еще – во всем бальном зале дворца Евангелина была единственным человеком в латах и при оружии. Она начистила храмовнический доспех до блеска, надела лучшую свою тунику – красную, с вышитой золотом эмблемой Церкви – и даже заплела черные волосы в косу, уложив ее наподобие элегантной высокой прически, модной среди придворных дам. Правда, все эти ухищрения все равно блекли рядом со сверкающими драгоценными камнями платьями, пышными париками со множеством причудливых завитков и жемчужных ниток, в соседстве с переливающимся в свете факелов и свечей мерцанием бесчисленных украшений. Бледнели – и Евангелина это знала.

А еще ей было отлично известно, о чем думают знатные дамы, когда оглядываются на нее; она до последнего слова знала, о чем они перешептываются друг с дружкой, прикрываясь изысканными веерами. О том, что столь хорошенькая девица без труда могла бы подыскать себе мужа. Однако же она вступила в воинский орден, а стало быть, либо происходит из небогатой семьи, либо – что гораздо хуже – слишком неотесанна, чтобы войти в приличное общество.

И в том и в другом случае они ошибались, однако это не имело никакого значения. Евангелина пришла сюда не затем, чтобы участвовать в Игре. Она – почетный караул Верховной Жрицы, наглядное предостережение тем, кто захочет использовать нынешнее празднество как повод устроить заварушку.

Формально этот бал давала императрица, однако ее величества в зале не наблюдалось. Судя по тому, что говорили Евангелине, правительница Орлея сейчас пребывала в своем зимнем дворце, в далеком Халамширале: то ли наслаждалась ласками нового любовника, то ли готовила отпор мятежникам – это уж смотря кого спросить. В любом случае очевидно было, что праздник устроен дворцовыми чиновниками, и гости нисколько не возражали. Появиться на таком балу означало показать обществу, что тебя сочли достойным приглашения, и ради одного этого стоило сюда прийти. В бальном зале было не протолкнуться.

Верховная Жрица восседала на громадном, изукрашенном резьбой троне, который поставили в зале специально для этого случая. Трон был установлен на высоком помосте, что позволяло ее святейшеству без помех обозревать весь зал. Притом же всякий, кто захотел бы выразить почтение высокой гостье, был вынужден подходить к ней снизу. Орлесианские аристократы терпеть не могут, когда им напоминают, что они ниже кого-то по положению, даже если превосходство этого «кого-то» неоспоримо, а потому после того, как длинная череда отдающих дань вежливости в самом начале бала иссякла, к помосту вовсе почти никто не приближался.

И вот почетная гостья праздника восседала на троне в чопорной тишине, окруженная только ближними священницами. С высоты помоста она взирала на многочисленных танцоров, круживших по залу, и лицо ее оставалось безупречно бесстрастным, так что никому бы и в голову не пришло, что ее святейшество скучает. Если Верховной Жрице и было неуютно в обширной красной мантии и сверкающем венце, она ничем этого не показывала. По мнению Евангелины, ее святейшество являла собой воплощение ледяной любезности, и все же большинство реплик, которые доносились до ее слуха, касалось возраста почетной гостьи. Ее предшественница возглавляла Церковь добрых полвека – так долго, что империя привыкла к дряхлой и старчески слабоумной Верховной Жрице. Теперь все изменилось, и кое-кто выражал надежду, что Джустиния V не доживет до столь почтенного возраста.

Разумеется, высказывали это в типичной орлесианской манере – исподтишка и заглазно, старательно пряча камни за пазухой. Речь, в конце концов, шла об Избранной Создателем. Евангелине это стремление оправдать святотатственную болтовню хихиканьем и ядовитыми уколами казалось почти омерзительным, но что поделать – так устроена империя.

Музыканты – многочисленный оркестр, собравшийся на верхней галерее бального зала, – вдруг перешли на более быструю мелодию. Толпившиеся в зале гости дружно захлопали, одобряя их выбор, и тут же принялись выстраиваться для турдиона. Этот энергичный танец стал особенно популярен после того, как недавно пронесся слух, что его обожает императрица.

Танцоры встали друг напротив друга и приняли позицию, которая называлась «постюр друат», то есть выставили правую ногу перед собой, равномерно распределив вес тела. И началось: взмах левой ногой, прыжок на правой, потом ноги меняются, и так по пять раз. Вот танцоры дружно отпрыгнули, возвращаясь в изначальную позицию, и все возобновилось.

Зрелище выходило впечатляющее. Изрядно захмелевшие танцоры дурачились от души, хотя были и такие, кто исполнял фигуры с неподдельным старанием и заученной грацией. Гости, выстроившиеся вдоль стен, громко хлопали в знак восхищения, и к этим аплодисментам присоединились даже Верховная Жрица и ее ближние священницы.

Музыка заиграла пуще, и танцоры задвигались с неистовой быстротой. Вдруг раздался испуганный крик – какая-то девушка упала, порвала юбку да еще увлекла за собой трех соседних плясуний. В довершение с нее слетела маска и с оглушительным стуком запрыгала по полу. Музыка тотчас оборвалась, и по залу пронеслись любопытные шепотки, смешанные со взрывами хохота.

Никто не поспешил на помощь к упавшей. Та кое-как поднялась на ноги и, придерживая разорванную юбку, бросилась в погоню за маской. Величественного вида дама в громадном белом парике – очевидно, мать девушки – выскочила на середину зала и, схватив бедняжку за руку, уволокла ее прочь. Лицо матери скрывала золотая маска, однако все ее жесты выражали не столько сочувствие дочери, сколько гнев и стыд.

Опытный наблюдатель мог бы заметить, что причиной этого падения стала другая девушка – в ярко-желтом платье. Заметил бы он и еще кое-что: когда музыканты, дабы оправиться от сбоя, заиграли новую, более медленную мелодию, девушка в желтом платье тотчас направилась к кавалеру, против которого танцевала упавшая соперница. Правду говоря, Евангелина подозревала, что все собравшиеся в зале прекрасно знали, что именно и по какой причине проделала коварная девица… а также мысленно одобряли ее выходку. Великая Игра столь же беспощадна к проигравшим, сколь и омерзительна.