Легион. Книга 1. Непобедимые - Ками Гарсия Страница 5

Моя комната по-прежнему выглядела как моя комната, никуда не делись ни полки, заставленные альбомами, ни стаканчики, набитые сломанными карандашами и кусками угля. Кровать по-прежнему стояла в центре, точно остров, так что я могла лежать на ней и разглядывать плакаты и рисунки, развешанные по стенам. Репродукция «Леди Дэй» Криса Беренса по-прежнему висела на моей двери – прекрасная девушка под прозрачным колпаком, парящим в небесах. Сколько ночей я провела, сочиняя ис тории о пленнице, томящейся за стеклом. Во всех них ей в конечном итоге удавалось найти выход.

Теперь я не была в этом так уверена.

У меня было два дня, чтобы разобрать комнату и упаковать все, что было мне дорого. Все, что делало эту комнату моей, что составляло мою личность. За прошедший месяц я сто раз пыталась это сделать, но так и не смогла себя заставить. Поэтому я призвала на помощь единственного оставшегося человека, которому эта комната была дорога почти так же, как и мне.

– Кеннеди, прием! Ты вообще слышала, что я сказала? – Элль помахала в воздухе одним из альбомов. – Куда их складывать? Вместе с твоими рисовальными принадлежностями или с книгами?

Я пожала плечами:

– Куда хочешь.

Я остановилась перед зеркалом и принялась одну за другой снимать выцветшие фотографии, заткнутые за раму: размытый снимок Элвиса в его кошачьем детстве, пытающегося цапнуть лапой объектив камеры; мама примерно моего возраста в обрезанных джинсовых шортах, моющая черный «камаро» и машущая мыльной рукой фотографу, – на запястье у нее серебряный именной браслет, который она никогда не снимала.

Этот браслет в прозрачном пластиковом пакете отдала мне медсестра в больнице в ту ночь, когда констатировали мамину смерть. Она нашла меня в коридоре, на том же самом желтом стуле, где я услышала от врача два слова, которые раскололи мою жизнь на «до» и «после»: остановка сердца.

Теперь этот браслет занял место на моем запястье, а пластиковый пакет с маминым именем и фамилией был спрятан между страницами моего самого первого альбома.

Элль взяла в руки снимок, на котором мы с ней были запечатлены вдвоем – с высунутыми языками, голубыми от сахарной ваты.

– Мне просто не верится, что ты на самом деле уезжаешь.

– У меня нет выбора. Лучше уж в интернат, чем жить с теткой.

Моя мама и ее сестра терпеть не могли друг друга, и те несколько раз, когда я видела их в одной комнате, они готовы были вцепиться друг другу в глотку. Тетка была для меня просто чужим человеком – точно таким же, как мой отец. Я не хотела жить с женщиной, которую едва зна ла, и слушать ее уверения в том, что все будет хорошо.

Хотелось, чтобы боль заполнила меня изнутри и одела мое сердце броней, которая была мне необходима, чтобы пройти через все это. Я представила себе, как на меня опускается такой же колпак, как у Леди Дэй.

Только мой был не из стекла, а из стали.

Непробиваемый.

Я не стала объяснять все это тетке – ни когда отказалась ехать к ней в Бостон, ни когда несколько дней спустя она выложила передо мной стопку глянцевых рекламных брошюр интернатов. Пролистав фотографии увитых плющом корпусов, выглядевших пугающе одинаково, – Пенсильвания, Род-Айленд, Коннектикут, – я в конечном итоге выбрала заведение на севере штата Нью-Йорк. Это было самое холодное и самое далекое от дома место из всех.

Тетка немедленно развила бурную деятельность, как будто ей точно так же не терпелось сплавить меня куда-нибудь, как мне – отделаться от нее. Вчера она наконец-то отправилась домой, после того как мне удалось убедить ее позволить мне пожить у Элль до тех пор, пока я не уеду в Нью-Йорк.

Если, конечно, когда-нибудь закончу со сборами.

Когда я вытаскивала из-за рамы фотографию Элвиса, на пол спорхнул еще один снимок: папа со мной на плечах на фоне какого-то видавшего виды серого дома. У меня был такой счастливый вид, как будто ничто и никогда не способно стереть с моего лица улыбку. Фотография напомнила мне о более печальном дне, когда я узнала, что улыбка может разбиться с такой же легкостью, как и сердце.

Я проснулась рано утром и на цыпочках спустилась по лестнице на первый этаж, чтобы без звука посмотреть мультики, как обычно делала, когда родители отсыпались по выходным. Я наливала в кукурузные хлопья шоколадное молоко, когда до меня донесся скрип входной двери. Я бросилась к окну.

По дорожке шел папа с большой сумкой в одной руке и ключами от машины в другой.

Он что, собрался в путешествие?

Он открыл дверь машины и уселся на водительское сиденье. И тут он увидел меня и оцепенел. Я помахала ему, и он поднял руку, как будто хотел помахать в ответ. Но так и не помахал. Вместо этого он захлопнул дверь и тронулся с места.

Несколько минут спустя я обнаружила на столе клочок бумаги. По нему, точно шрам, тянулись небрежным почерком написанные слова.

Элизабет,

до тебя я не любил ни одну женщину и знаю, что уже не полюблю. Но я не могу остаться. Все, чего я хотел для нас – и для Кеннеди, – это нормальная жизнь. Думаю, мы оба понимаем, что это невозможно.

Алекс

Тогда я еще не умела читать, но мой мозг сделал ментальный снимок, намертво запечатлев очертания каждой буквы. Много лет спустя я поняла, что́ там было написано и по какой причине ушел отец. Над этой запиской мама плакала ночами и никогда не стала бы ее обсуждать.