Магистр - Дмитрий Дикий Страница 5

В 1860 году по окончании Второй опиумной войны участок все-таки вернулся к католикам, и на нем построили новый храм. Довольно скоро к храму добавились суровые строения монастыря, поначалу доминиканского. На старом плане видно, что монастырь охраняет собака с факелом – одна из Domini canes, псов Господних, как гласит латинский каламбур, обыгрывающий имя основателя ордена св. Доминика. К концу девятнадцатого века старые здания заняли новые жильцы – после бурных событий, о которых мы вот-вот расскажем, вдовствующая императрица Цы Си [18]повелела вывести церковь из Чжунхая, решив, что чужеродные шпили нарушают местный… фэн-шуй. Монастырь переехал, но местные жители помнят о нем и до сих пор называют этот уголок Четвертым берегом. Цифра четыре всегда ассоциировалась в Китае со смертью по простой причине: «смерть» и «четыре» звучат по-китайски одинаково – «сы».

Итак, вот улица Сианьмэнь («Ворота [на дорогу, ведущую] в Сиань»), а вот монастырский комплекс, неприметный четырехугольник строений в европейском стиле. Оплот монахинь, объединившихся под незамысловатым названием «Орден пекинских сестер»; вместе со всем католическим анклавом он обнесен высокой желтой стеной. На дворе темная ночь 11 ноября 1885 года.

Кто-то положил на паперть перед дверью монастыря небольшой сверток в тонком белом полотне. Этот кто-то поступил странно: оставил дитя, не стукнув в дверь бронзовым молотком, не уложив младенца хотя бы в бельевую корзину, не оставив записки, не снабдив полотно ни кружевом, ни вензелем, ни инициалами. Ясно, что ребенок – не китаец, хотя у него черные, не по-младенчески черные глаза. Ясно также, что человек, положивший его на порог, забрал младенца у матери сразу, только отрезав и перевязав пуповину. Ясно, что это первая ночь в жизни ребенка, но не ясно, сможет ли младенец дожить до утра: ведь его даже не приложили к материнской груди. Непонятно, действительно ли неизвестный чаял спасти ребенка, не такой уж теплой осенней ночью положив его в тонком полотняном свертке на камни перед входом, не дав и глотка материнского молока и не призвав монахинь стуком молотка. Но если от ребенка хотели избавиться, почему его не отнесли на окраину города, куда отправляли нежеланных новорожденных сами китайцы? Там бродили дикие звери, избавлявшие младенцев от жизни, а родителей от непосильных забот о детях вкупе с муками совести: вроде ведь и не убийство… Первыми занялись такими детьми иезуиты – отбирали у зверей, забирали в приюты, крестили, в общем, спасали во всех смыслах. С этим младенцем вышло иначе: правда, таинственный курьер не отнес его в предместья, но диких зверей хватало везде.

Когда утром молодая сестра-пекинка по имени Агнес открыла тяжелую входную дверь, она увидела кипенно-белый сверток тонкого полотна, гладкое спокойное лицо с угольно-черными глазами, взгляд которых был как-то вдумчиво устремлен к невысоко еще сидящему на небе солнцу, и известную всему району Чжунхай свору бернского зенненхунда Лао Е – Старого Пастуха, наводившую страх на все собачьи банды столицы (не говоря уж о ее жителях). Старый Пастух посылал свою свору на разбой и убийство одним взглядом умных карих глаз. Лао Е не волновался по пустякам, а члены его стаи всегда были сыты: нежеланных младенцев в Пекине хватало.

Лишь только сестра Агнес вышла наружу, она сразу узнала свору Пастуха и, вскрикнув, в ужасе метнулась обратно к двери. Затем тихонько выглянула из-за косяка и на сей раз охватила взглядом всю картину, в центре которой был подкидыш. Семь разбойного вида псов, уткнув носы в лапы, лежали перед монастырем, а сам Лао Е разместился рядом со свертком. Крошечная младенческая рука, раздвинувшая складки покрывала, вцепилась в холку страшного зверя; ни ребенок, ни собака не шевелились. Однако ребенок был жив, не плакал и не спал. Он смотрел на подошедшую Агнес черными глазами, отливавшими синевой, и отпустил Старого Пастуха, только когда тот, глядя на монашку, тихо проскулил. Жаловался ли несгибаемый уличный боец? Оплакивал ли кого-то? Как бы то ни было, детская рука исчезла в коконе, и младенец закрыл глаза. «Умер», – на всякий случай подумала Агнес и, сделав два осторожных шага вперед, подняла сверток, в ужасе глядя на потрескавшиеся губы ребенка и не обращая внимания на предупреждающее рычание пса.

Но подкидыш – а это был мальчик – не умер.

Напротив, он быстро рос и не по дням взрослел. Глаза его оставались черными, но синева из них не исчезла, как это обычно бывает у детей, а спряталась где-то в глубине зрачков и иногда проглядывала сквозь черноту. Этого странного эффекта никто не замечал, потому что в глаза мальчику (решено было назвать его Винсентом) по тем или иным причинам особенно никто не всматривался. Разве что сестра Агнес.

Монастырь был женский, но начальство в нем, конечно, смешанное – ведь женщины не могут вести богослужение. Сестры-пекинки держали единственный в столице приют для белых детей. В приюте Святого Валента жили немногочисленные сироты, имевшие несчастье не только родиться или оказаться в Китае, но и остаться там без возможности вернуться на Запад к родственникам. Сочетание обстоятельств редкое, но Китай был так велик и непредсказуем, что приют в Чжунхае не испытывал недостатка в работе.

Писала Агнес:

«…and two taels of silver to buy linen for shirts. For eleven years now yuan have been in use, but no one here takes either yuan or candareen from us, all they want is silver boats… I look at my young, and my heart bleeds. We are all equal before our Creator, and still, though the impoverished Chinese children must be so much more wretched, I cannot help but think that mine are especially ill-fated. Our fosterlings have gone from hell to hell. Neither they nor us have any business in this alien country, which does not understand it has long ceased to be the navel of the earth and is instead like a pie that drooling Europeans struggle to fit in their mouths to get a bigger bite. And children, tiny scattered crumbs of this pie, are but small coin for politics. Is this foster home – no matter if warm enough in winter, rather cool in summer, almost protected from the sand storms coming from the Loessial plateau, made of stone, and unable to grow either anything decently green in the garden, or them, these children – not Hell? They are separated from the dangers by yellow walls, and there is no hunger here, nor any domestic cruelty. Only isolation. Why then Hell, Agnes? Or do you judge by Vincent?» [19]