Белый Дозор - Алекс фон Готт Страница 5

Каждое утро за ним приезжала серебристая «Ауди А8» с трехцветным пропуском под стеклом. За рулем шофер Виктор, пятидесяти трех лет, в прошлом боевой офицер, отставник-«альфовец». Он был немногословен и в высшей степени профессионал своего дела. С молодым «шефом» был отменно вежлив, общались они только на «вы». Пожалуй, единственной фамильярностью, которую Алексей позволял себе в отношении этого заслуженного, отмеченного многими наградами человека — было то, что он иногда называл его дядей Витей. Машину Виктор водил так, что в салоне почти не ощущалось движения.

Институт располагался на территории военного завода «Альтаир», который, вопреки стараниям Михаила Сергеевича Горбачева и Бориса Николаевича Ельцина, уничтоживших в этой стране науку, всё еще работал и делал кое-что для космоса и подводных лодок. Пропускной режим был на заводе тройной, так что и муха не пролетела бы. За восемьдесят лет со дня создания предприятия система безопасности была здесь отработана идеально: машину дальше определенного уровня не пропускали, приходилось топать пешком несколько сот метров вдоль заводских корпусов. Здание института выглядело скромно и неприметно. Трехэтажный, особняком стоящий дом под железной, выкрашенной в тускло-зеленый цвет крышей. Стены красно-бурые, колонны белые, всего один подъезд и никакой вывески. Каждое окно забрано частой и мошной решеткой — чисто тюрьма, хотя, конечно, фасад более свежий, только что после добротного ремонта, не такой, как в «Крестах» и в «Бутырке», при одном взгляде на которые сразу же появляется желание чтить Уголовный кодекс и никогда в «места не столь отдаленные» не попадать…

Алексей провел рукой вдоль лба, словно отгоняя навязчивое видение. Кроме работы, ничего не лезет в голову вот уже несколько месяцев. С тех самых пор как он понял, что нашел путь возможного решения стоящей перед институтом задачи, все прочие, не связанные с работой процессы проходили будто в автоматическом режиме. Сон, прием пищи, утренний бег… С Мариной они расстались около года назад, и место подруги с тех пор так никто и не занял. А где ее найти, подругу? Верную, всё понимающую, ту, которая не ревновала бы его к работе, будущую жену? Вот и мама все уши прожужжала своим «я жажду нянчить внуков». Будут ей внуки. Немного позже. Надо подождать самую малость, он решит и эту проблему, хотя найти замену Марине будет нелегко. Интересно, где она теперь и с кем? Хотя какая, в сущности, разница? Лучше уж заставить себя думать, что теперь, после его взлета, она сожалеет о своем уходе, и только врожденное польское чванство не позволяет ей вернуться.

Марина была полькой по матери и носила фамилию своего древнего шляхетского рода — Ваджея. Родители ее познакомились еще в далекие, благословенные времена Советского Союза. Оба работали в СЭВ: Совете Экономической Взаимопомощи стран Варшавского договора, что-то вроде штаб-квартиры блока НАТО, но на советский манер. Здание-книжка в конце Нового Арбата, где теперь мэрия и офисы разнообразных фирм, которые занимаются всем, чем угодно: от газа до торговли вином.

Марина осталась в памяти такой: рыжая, длинноногая, умная, и глаза у нее большие-пребольшие, зеленые — само очарование. Ну, где ему еще такую найти? Он как-то не вытерпел, приехал к ней (хотел объясниться, постараться понять, почему ушла вот так скупо, без особенных эмоций, не попрощавшись, почему бросила его, ведь даже и намека на ссору не было), но оказалось, что в квартире живут другие люди, они ничего не знают о ней, а ее мобильный телефон молчал. Она явно не хотела, чтобы он ее нашел. Она от него ушла. И этим всё сказано.

Маленькая семья Спиваковых, состоящая из Алексея и его мамы, Валентины Сергеевны, обитала на седьмом этаже крепкого дома сталинской постройки в просторной трехкомнатной квартире. Когда-то их семья была больше на одного человека. Но два года тому назад отец — глава семьи, ушел в иной мир. Он рухнул, как подкошенный, прямо на лекции — скоропостижная смерть. На поминках выступали коллеги по институту, сравнивали смерть Лёшиного отца со смертью настоящего артиста, мол, «умер на сцене» (в данном случае на кафедре). Инсульт в шестьдесят лет, этим уже никого не удивишь. Отец был профессором математики в «Бауманском», мама преподавала в военно-медицинской академии и часто шутила, что склонность к биологии Лёша получил еще в грудном возрасте вместе с ее молоком.

Всё меняется, и порой не в лучшую сторону. Вот и отца нет больше, и висит на стене его портрет: человек с добрым лицом и мудрым взором, бледные кисти рук подлинного аристократа спокойно лежат на коленях, голова чуть повернута, и смотрит отец куда-то в бесконечную, одному ему ведомую даль… Грустно без него. Вечером, бывало, сядут сын с мамой на кухне, пьют чай, и Лёша видит, как мать украдкой нет-нет да и взглянет на третий, пустующий стул, вздохнет. Они с отцом любили друг друга сорок лет, никогда не расставались. Невозможно отвыкнуть от человека, которого знал так долго. Он будет сниться, его образ станет преследовать, и воспоминания о нем нахлынут в любой момент. Вот его чашка, а здесь он сидел, а у того окна любил стоять и смотреть в московское небо, сложив на груди руки. Вот он врывается в дом с букетом роз и торжествует, глядя на школьную медаль сына. Он ушел, но остался в памяти, и ничем эту память не стереть. Да и надо ли? Пусть живет, на то память и дана человеку, чтобы запоминать всё самое хорошее. Вот только грустить о прожитом нельзя, нельзя о нем сожалеть. Толку никакого, лишь начинает печалиться внутри тебя кто-то маленький, а это ты сам, беспомощный и бессильный. Но памяти не прикажешь, она сама по себе, наша память…

Когда Марина жила с ними, вернее, порой оставалась на день-два, иногда больше, то мама даже ходить старалась тише и точно знала цену каждому своему слову. Всегда медлила, прежде чем заговорить. Пыталась разгадать, в каком теперь настроении подруга ее сына. Двум хозяйкам под одной крышей нет жизни — это ясно, как белый день, поэтому в такие дни Валентина Сергеевна уединялась от молодых в своей комнате, выходила редко и только после ухода Марины вновь чувствовала себя, что называется, в своей тарелке. Даже извинялась перед Алексеем, что это она виновата, что нужно было ей съехать, оставить молодых в покое.

— Молодые должны жить отдельно от стариков. Не прощу себе, что так тебя подвела, сынок, — виновато произнесла однажды мама. — Она хорошая девочка, умненькая, славная, я никогда не была против вашего союза.

— Мам, давай, чтобы я от тебя этого больше не слышал! — прикрикнул на мать Лёша и, смягчившись, добавил: — Извини, не сдержался. Мам, она сама ушла, она так решила, значит, она меня не любила, выходит, так, — и с мрачным лицом изрек: — Ты здесь ни при чем, это всё ее характер.

— Да уж. Характер у нее не из простых, но у красивых женщин так часто бывает, — согласилась мама, и с тех пор они о Марине старались не говорить…

В поясной сумке ожил телефон, и произошло это настолько неожиданно, что Алексей споткнулся и едва удержался от падения. Наушник «голубой зуб» остался дома, пришлось остановиться. Это было голосовое сообщение от Саи Китано, друга и единомышленника. Сообщил радостную новость — он нашел то, что давно искал. Спиваков представил толстенького, похожего на Чебурашку, немного наивного, доброго японца и улыбнулся: парень одержим идеей всеобщего счастья. Настоящий утопист. Не встреться они тогда, на Берлинском симпозиуме, Спиваков, чего доброго, продолжал бы думать, что возникшая у него идея абсолютного лекарства — это только его личное безумие и лучше носить это при себе, ни с кем не обсуждая. В этом мире чем меньше о тебе знают, тем лучше. Да и вопросов лишних стоит избегать, а уж подозрений — тем более…