Дар тому, кто рожден летать - Ричард Бах Страница 49

Десять тысяч лет назад старый гуру наверняка говорил своему ученику: «Знай, Сэм, ни один человек никогда не сможет владеть ничем, кроме собственных мыслей. Ни людей, ни местность, ни вещи не дано нам удержать рядом с собой длительное время. Мы можем совершить вместе с ними небольшую прогулку, но рано или поздно все мы, прихватив с собой лишь истинно наше то, чему мы научились, то, как мы стали мыслить, отправимся порознь, каждый в свое новое превращение».

«О да», — должно быть отвечал ему Сэм, записав все это на коре лотоса.

Что же, в таком случае, через тысячи лет после того, как эта истина была записана, заставило меня опечалиться, когда я оформлял бумаги на продажу биплана, ставшего частью моей жизни? Не было никаких сомнений в том, что сделать это было необходимо. Мой новый дом с трех сторон окружен водой, а с четвертой к нему вплотную подступают деревья и постройки. В аэропорту, где нет диспетчерской, есть слишком твердая взлетно-посадочная полоса, слишком гладкая, чтобы на ней мог приземлиться биплан. Бетонные ленточки упираются прямо в дубовые джунгли, где нет ни одного поля, куда можно было бы сесть, откажи двигатель сразу после взлета. Теперь я был за девятьсот миль от тех мест, где биплан чувствовал себя как дома, и чем дольше он стоял в ангаре, тем хуже выглядел. В ангаре он оказывался во власти воробьев, настойчиво желающих забраться в кабину, и мышей, которые были не прочь поживиться его проводами и растяжками. Если я любил этот самолет и желал ему жизни в небе, то мне ничего другого не оставалось, кроме как продать его кому-нибудь, кто будет часто и умело на нем летать. Почему же мне стало так грустно, когда я ставил свою подпись на бумагах?

Может быть, потому, что я вспомнил те шесть лет, что мы провели вместе. Я вспомнил раннее утро в Луизиане, когда все вдруг пошло наперекосяк, когда оказалось, что он либо должен взлететь после невозможно короткого стофутового разбега, либо разлететься в щепки, свалившись в канаву. Он взлетел. Никогда прежде ему не удавалось так быстро оторваться от земли, никогда не было такого и после. Но в тот единственный раз это случилось — он едва коснулся канавы и взлетел.

Я вспомнил день, когда в Висконсине я на бреющем полете влетел в твердую землю, думая, что там лишь трава. На скорости сто миль в час винт зацепил грунт, самолет ударился об землю крылом, одно колесо оторвалось и укатилось. Он не перевернулся, вместо этого в тот же момент он подпрыгнул в воздух, и мы совершили самую короткую и мягкую посадку за всю историю совместных полетов. Двадцать пять раз лопасти винта ударились о грунт и вместо того, чтобы перевернуться и разлететься вдребезги, биплан подпрыгнул и сел мягко, словно перышко.

Я припомнил сотни пассажиров, которых мы поднимали с пастбищ в небо, которые никогда не видели своей фермы с воздуха, пока не появились мы с бипланом и не представили им такой шанс — три доллара за полет.

Мне было грустно расставаться с этим самолетом, несмотря на то, что я узнал, что ничто никому не принадлежит, потому что полеты на нем для меня теперь закончились, потому что завершился целый отрезок моей жизни, замечательный отрезок.

Взамен я купил Клип-Винт Каб, 85-сильный самолет. Совершенно непохожая на биплан личность.

Легкий, словно тридцать футов дакрона, натянутого на еловый каркас; любой бетон ему нипочем, а взмывает так, что еще над взлетной полосой оказывается на высоте в тысячу футов. Он с удовольствием выполняет любые фигуры высшего пилотажа, которым биплан никогда не смог бы искренне порадоваться.

Однако все это были оправдания, в моей душе по-прежнему царили серое уныние и грусть о том, что мы с бипланом расстались, и виноват в этом я.

Однажды, после того, как я потренировался над морем в исполнении медленных вращений, я вдруг понял простую вещь, к которой приходит большинство тех людей, которому когда-либо приходилось продавать самолет. Я понял, что любой воздушный аппарат — это две жизне-формы, не одна. Внешняя, объективная конструкция, сталь и краска, — это один самолет; тот, с которым мы вместе попадаем в приключения, с которым нас связывает эта незримая прочная нить, — это совершенно другая машина. Эта машина, полеты на ней наше живое прошлое, и она истинно наша, как сама мысль. Ее нельзя продать. Тот человек, чье имя стоит теперь в регистрационных картах биплана, купил не тот самолет, которым владел я. Ему принадлежит не тот биплан, что мягко опускается в летних сумерках на поле близ Кука в Небраске, в его расчалках вздыхает ветер, двигатель мягко урчит, словно ветряная мельница, он скользит над дорогой к краю пастбища. У нового владельца нет звука туманов Айовы, оседающих дождевыми каплями на верхних крыльях; капли скатываются вниз, барабанят по нижним крыльям и будят меня, уснувшего возле углей костра. Он не приобрел полных ужаса и восторга криков молодых леди из Квин-Сити в Миссури, из Ферриса в Иллинойсе, из Сенеки в Канзасе, почувствовавших, что крутые виражи в старом биплане не менее полны острых ощущений, чем прыжки с крыши сарая.