Леди, которая любила готовить - Екатерина Лесина Страница 48

Василиса пришпорила коня. И тот сам пошел быстрее, спеша добраться до дома. А остановился у первой конюшни, чьи ворота были распахнуты. Пахло здесь больше не хлебом и лошадьми, а прелым деревом, навозом, который, если и убирали, то недалече. Огромная куча лежала в стороне от дороги, приманивая мух. И тут же, рядом, стоял небольшой стог соломы, да и та казалась отсыревшей.

— Эй, есть кто живой? — крикнула Василиса в темноту конюшни. Оттуда раздалось фырканье и топот.

Перехватив Хмурого под уздцы, Василиса сделала шаг.

Темнота обволакивала прохладой.

Курлыкали под крышей голуби. Что-то чавкнуло под сапогами, неужто навоз? Или нет? Запах гнили сделался ярче, отчетливей. А к нему добавились иные, тоже неприятные. Перепревшей дурной травы, давать которую лошадям было никак невозможно, больной плоти, грязи.

Василиса поморщилась.

— Эй…

Она толкнула ближайшую дверь, за которой обнаружилось помещение с седлами и сбруей. Впрочем, и того, и другого почти не осталось.

Как и лошадей.

Василиса прошла по конюшне.

Дюжины полторы от силы. А ведь было… много было. И сердце закололо от обиды, прежде всего на себя, позволившую случиться этакому несчастью. Марья… что Марья понимает в лошадях?

А лошади гляделись больными.

Худые, если не сказать — истощенные, они тянули к Василисе морды, но стоило поднять руку, как прижимали уши и пятились. Кто-то всхрапывал, кто-то вздыхал, совершенно по-человечески. И во вздохах этих Василисе слышался упрек.

— Эк запустили, — не выдержал Аким, который тоже заглянул, хотя жеребчика своего оставил снаружи. А вот ружьецо прихватил. — И не чистят вас совсем…

Сквозь разбитые окна проникал свет, и когда глаза привыкли, стало очевидно, что конюшни не просто пребывают в запустении, они заброшены.

Денники, если когда и чистились, то давно. И ныне солома в них смешалась с навозом и конскою мочой, превратившись в вонючее едкое месиво.

Копыта точно лечить придется.

И хорошо, если только их.

На боках и животах лошадей застыла корка грязи. Гривы, остриженные коротко, полысели, да и сама шерсть свалялась, того и гляди повылазит, обнажая светлую изъеденную лишаем шкуру.

— От же ж… ироды, — Аким сплюнул и добавил. — Звините, барышня.

— Ироды, — согласилась Василиса, чувствуя, как закипает в душе ярость, совершенно иного, незнакомого Василисе свойства.

Она стиснула кулаки и развернулась.

Управляющий, значит?

Как его…

— Аким, — она развернулась столь резко, что Аким вздрогнул. — Будь столь любезен, пройдись, должны же здесь хоть какие-то люди быть? Найди мне того, кто здесь… не знаю, за лошадьми смотрит.

— Так… а вы?

Оставлять барышню в месте столь неприятном Акиму явно не хотелось, но и ослушаться он не смел.

— Ничего со мной не случится. Правда, Хмурый? — Василиса потрепала жеребца. — Мы пока здесь осмотрим все. Заодно разберемся, кто здесь кто.

Таблички на дверях денников имелись, как положено, вот только доверия к ним у Василисы не было никакого. Зато в бумагах, любезно оставленных Сергеем Владимировичем, наличествовал список лошадей, оставленных на конюшне.

Только вот…

Бумаги Василиса предусмотрительно прихватила и, устроившись перед конюшней, благо, камень, что подпирал дверь, вполне для того сгодился. Список был.

И лошади были.

Только…

Она почесала кончик носа грифельным карандашом и поморщилась. Может, подобный номер прошел бы с Марьей, хотя, конечно, вряд ли сестрица оставила бы без внимания окружавший Василису беспорядок, но вот остальное…

Стало быть, жеребец-трехлетка, смеска от отца-аргамака и матери донской породы. Масть вороная, в загаре, но с белой пежиной по морде.

И где он?

Вороная с пежиной лошадь имелась, правда, в полумраке было сложно понять, в загаре она или обыкновенная, но вот кобылу с жеребцом Василиса точно не перепутала бы.

А куда подевалась кобыла десяти лет от роду, редкого, серого с гречой, окраса?

Или вот пятилетний жеребчик, отцом которого значился Хмурый, а матерью — английская кобыла редкой изабелловой масти, еще тетушкою привезенная, но после проданная, если верить бумагам, за совершенно смешные пятнадцать тысяч рублей.

А вот чубарый кнабструппер[1], почтенный старик двадцати трех лет, меланхолично жевал жвачку. Глаза его затянуло пеленой катаракты, спина провисла, а некогда белесые бока покрыла толстая корка грязи.

— Ничего, — сказала Василиса. Она помнила этого жеребца, который и в молодые-то годы отличался на редкость спокойным, можно сказать, меланхоличным характером, за что, собственно, его и держали. И за окрас. Тетушке хотелось получить пятнистых верховых, но что-то там не заладилось. — Я все поправлю.

Конь взмахнул огрызком хвоста и ненадолго прекратил жевать.

А у конюшни появились люди.

То есть, коляска, запряженная парой гнедых лошадок того гладкого холеного вида, который явственно свидетельствовал, что уж за ними-то хозяева глядят. А в коляске, собственно, и люди.

Люди Василисе сразу не понравились.

Во-первых, она была зла.

Во-вторых…

…револьверы определенно не стоило оставлять в седле. Револьверы бы ей пригодились, ибо, как тетушка уверяла, на иных людей лишь они способны воздействие оказать.

[1] Датская порода лошадей, которую отличает необычный далматиновый окрас — темные пятна на светлом фоне.