Вариант `Бис` - Сергей Анисимов Страница 42

– Погодь, а покойники при чем?

– Ну как же, не за пирогами, чай, идем…

– Слушай, да хватит тут себе «тайну заколоченного чердака» строить, говори толком, что услышал, а то сейчас бить будем.

– Ага!

– Ладно, тогда слухайте: в Кронштадт идем буквально на несколько дней, так что развлечений не предвидится. На нас и Иванова будут ставить всякое новое радио, и заменят часть боезапаса. По дороге – учения по приему топлива на ходу. Ни о чем пока не подумали?

Ему никто не ответил, все молчали.

– Двоих, сказали, командируют в город в управление картографии, и тоже, наверное, не за урюком. Кто со мной поедет?

– Я!

– Идет, ты первый сказал. Остальные остаются и грузят всякое барахло.

– Сокол ты мой ясный, – Алексей поковырял мизинцем в ухе, демонстрируя недопонимание. – Кепско уразумил, глупарь такой, а че прямо не сказал никто, куды мы потом направимся, а?

Старлей осмотрел его сверху вниз, прищурившись.

– Ты мой умный… Не-а, все, как и ты, в недоумении. То ли забьем погреба репой и капустой и будем угощать датчан, то ли…

– М-да… Вот это новость… Коля, ты сегодня в читалке был, в газетах ничего особенного не видел? Типа там, «Злобные буржуйские агрессоры испытывают тяжелое похмелье… И просят героических советских штурманов поскорее освободить от них угнетаемый пролетариат… Пока им совсем не сплохело…».

– М-да… – согласился Зуб. – Это могло бы дело объяснить.

Штырь отрицательно покачал головой, «все как обычно». Из-за двери было слышно, как кто-то, топоча ботинками, промчался по коридору в направлении носа. Штурмана переглянулись и, не сговариваясь, начали одеваться.

– Что бы это значило, «заменить часть боезапаса»? – поинтересовался Штырь. Никто не ответил, только пара человек пожала плечами. Линкор и крейсер всегда имели в погребах полные боекомплекты для все калибров.

– Посвежее, может, порох возьмем… Или заряды поразнообразнее…

Подумав, Штырь кивнул, согласившись. Из всего теоретического многообразия зарядов для главного калибра на «Советском Союзе» имелись только боевой и стокилограммовый согревательный, поскольку других промышленность не выпускала. На «Кронштадте» выбор был чуть побольше – за счет пониженно-боевого. Золотой мечтой каждого артиллериста была стрельба усиленно-боевым по бронированной цели, такой выстрел должен был протыкать даже современные линкоры почти насквозь. Было неизвестно, кто из руководителей промышленности отправился валить лес и копать каналы, но пока таких зарядов не было – печальная реальность жизни.

Четверка, озираясь вокруг, направилась в сторону кают-компании, где был шанс встретить кого-нибудь из свободных старших офицеров и задать ему парочку наводящих вопросов. По дороге обсуждались возможные варианты казавшегося сейчас неотвратимым боевого применения эскадры – слишком ценной, чтобы не нужно ей рисковать, и еще раз слишком ценной, чтобы просто стоять на якоре, точно в тыловом порту.

В кают-компании удалось найти вторпома Чурило, молча курившего перед уставленным чайными принадлежностями отдельным невысоким столиком меж двумя диванами. После положенных уставных фраз он с улыбкой пригласил молодых офицеров присоединиться к чаепитию, что штурмана с удовольствием и сделали. После минут пяти ничего не значащих слов Коля Штырь, бывший в компании за старшего, рискнул наконец прямо поинтересоваться у Чурило новостями. Вторпом задумался, видимо, решая, стоит ли делиться с молодежью тем, что он, скорее всего, уже знал. В итоге уже сформировавшееся уважение к профессионализму и опыту молодых моряков победило, подкрепленное тем фактом, что сходов на берег уже не предвиделось.

– Да, это вы, ребята, верно поняли, что в Пиллау мы уже не вернемся, – заметил он. – А зачем необходим поход в Кронштадт, объяснять, наверное, не нужно… Выгрузка боезапаса, докование, покраска, текущие работы по механизмам, потом снова погрузка боезапаса и припасов, и вперед, в открытое море. Что в мире творится, вы все знаете, не сегодня-завтра фрицы стакнутся с союзничками и попытаются нам вместе шею намылить. Так что, штурмана, зубрите лоции Скагеррака… И Каттегата… Слова-то какие… – Он глубоко затянулся, глядя в потолок. – Я их лет двадцать уже не слышал…

– Крейсера с нами пойдут? – подобравшиеся от серьезности разговора офицеры смотрели на Чурило, как попы на алтарь.

– Ну, до некоторых широт пойдут. А потом сами, ножками. Главное, проливы пройти так, чтобы ни одна сволочь, – кавторанг сжал кулак так, что побелела кожа, – не засекла. А это сложно. Но если нас запрут в Балтике – финиш, корабли можно было и не строить, все равно врагов у нас здесь не осталось…

Да, врагов у Советского Союза становилось все меньше – по мере того как фронты, толкаясь локтями, будто бегущие по узкому коридору люди, продвигались все дальше на запад. 20 октября советские и югославские войска освободили Белград и прошли по его улицам под двумя флагами, осыпаемые поздними осенними цветами из рук плачущих от счастья горожан. Это было настоящее боевое содружество славян – партизан маршала Тито, несколько долгих лет в неравной борьбе изматывавших немецкие армии, и воинов трех десятков народов, носящих одинаковые погоны армии советской. Никакие политические игры и сопливые пропагандистские лозунги не могли сделать того, что сделала с людьми общая победа над сильным и умелым врагом.

К сорок четвертому году в характере советских людей очень многое изменилось. Помимо массы личных черт и особенностей, сводимых естественным отбором к умению выживать в сложных и многообразных проявлениях войны, начинал главенствовать один фактор. К сорок четвертому году советские люди начали себя уважать. Находящийся лицом к лицу со смертью человек уже не особо боялся страшного и сурового сотрудника особого отдела, уже не слишком трепетал перед большим начальством – потому что начальство далеко, а смерть рядом. Фронтовики знали, что они могут, они уважали врага и знали, что сами сейчас внушают ему уважение. Строгое выражение на лице дивизионного особиста уже вызывало не столько трепет, сколько внутреннюю ухмылку, поскольку «кум» в атаки не ходил, и попытка напугать фронтовиков грозно сдвинутыми бровями воспринималась как насмешка. Фронтовики, вернувшись после Победы домой, собирались открывать двери начальственных кабинетов ногой. Где вы были, товарищ начальник, когда мы горели в танках, тонули на переправах, загибались от ран в госпиталях? В тылу были? Вот то-то же!

И только очень немногие понимали, что все, что ты делаешь на войне, не имеет для тебя практически никакого значения. Если солдат струсит, бросит оружие, его расстреляют перед строем или, если повезет, отправят в штрафроту с каким-то еще шансом вернуться. Но когда все это закончится, то честно и смело воевавших солдат задавят тыловые хари, у которых всегда будет больше медалей и лычек, всегда больше здоровья и сил – потому что они не мокли и не мерзли, лучше жрали и не перелопачивали кубометры земли, чтобы остаться живыми. И оружие у фронтовиков отнимут, и заставят снова бояться говорить о том, что они видели, что они думают. «Ах, говоришь, в Померании воевал? Интересно-интересно… А как там немцы живут? Что? Советские люди, по-твоему, живут не лучше? Ах ты сволочь троцкистская!!!» И фронтовик, озираясь, выбежит из кабинета и будет долго еще дрожать, не зная, придут за ним или нет, и снова будет опускать взгляд, наткнувшись на гордого и презрительного лейтенанта НКВД, идущего по улице с видом хозяина. Но до этого было еще далеко.