Тени зимы - Джиллиан Брэдшоу Страница 42

Артур подошел к кровати и положил руку на плечо Бедиверу.

— Ты что творишь, рыцарь? — сердито спросил он. — Почему, всеми святыми клянусь, ты придумал сражаться с ним пешим?

— Злой был, — пожал плечами Бедивер, — очень уж хотелось убить его.

— Верхом у тебя быстрее бы получилось! — фыркнул Кей.

— Нет. Так больше людей увидит, что его смерть — проявление божественной справедливости.

— Ради этого не стоило рисковать, — укоризненно сказал Артур. Он уже не гневался, наоборот, выглядел почти довольным. Бедивер жив, а это — главное. И он продолжал с наигранной легкостью: — Куда подевалась твоя философская отстраненность, старый друг? Что сказал бы твой Викторин? — Он отпустил плечо Бедивера, огляделся, взял чашу с дурманным зельем, которую Грифидд держал наготове. — Выпей-ка вот это. Сейчас не время заботиться о том, чтобы голова была ясной.

Бедивер не шевельнулся.

— Вот-вот! И я ему то же самое говорю! — воскликнул Кей. — А он уперся, думает, что должен бодрствовать, как будто мы о нем не позаботимся!

— Выпей, — попросила я.

Бедивер впервые посмотрел на меня, и взгляд его был наполнен такой горечью, что я содрогнулась. Затем он посмотрел на Артура, кивнул и протянул руку за чашей.

Бедивер встал на ноги только через две недели. Все это время я себе места не находила. Друзья поздравляли меня, приписывая смерть Руада божественной справедливости, и это ранило даже больше, чем оскорбления врагов. Плохо было и то, что в отсутствие Бедивера его обязанности пришлось взять на себя Артуру. С каждым днем состояние измученного мужа беспокоило меня все больше. Он настолько уставал, что ночью не мог заснуть. На меня он просто не обращал внимания. А я… я хотела Бедивера больше, чем когда-либо. Мне приходилось навещать его, и это было мучительно. Во-первых, он страдал от раны, во-вторых, мы не могли говорить свободно, не могли даже коснуться друг друга, утешить и получить утешение. От одиночества и беспомощности я не могла даже плакать. Когда, наконец, Бедивер поправился достаточно, чтобы тайно встретиться со мной, близость стала для меня раем небесным.

— Меня гложет совесть, — сказал он мне еще при первой встрече один на один. — Я ведь убил Руада потому, что он сказал правду. Я не захотел сражаться верхом потому, что хотел оставить ему хоть какой-то шанс. Но убить-то его я действительно хотел. Он вывел меня из себя, и я хотел видеть его мертвым. А когда я убил его, понял, что должен был пострадать сам. — Он замолчал, глядя в землю, а потом неожиданно ударил себя по бедру, прямо по не зажившей до конца ране. И побледнел. Я обняла его за плечи и порывисто притянула к себе.

После поединка мы впервые остались одни. Пока он болел, я думала, что больше никогда не смогу быть с ним, но только до тех пор, пока не осталась с ним наедине. Он страдал от раны, я страдала от невозможности видеться с ним, а еще за Артура, взвалившего на себя непомерный груз, и еще от того, что мне не с кем было поговорить все это время. Кроме Бедивера никто бы меня не понял.

* * *

И все же время от времени мысли о прекращении наших отношений настигали меня. Как-то раз я сидела в Зале, выслушивая жалобы фермеров и торговцев, когда вошел Гавейн. Он присел к друзьям в другом конце Зала. Рядом сидел Гвин, наигрывая на арфе что-то печальное. Я улыбнулась рыцарю и продолжала слушать бесконечный рассказ старика-фермера о пропавшей корове. А когда я вновь подняла глаза, то увидела, что Гавейн стоит рядом, ожидая, когда я закончу.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Нет, миледи, но я хотел бы поговорить с вами, когда вы освободитесь.

— Это срочно? Или может подождать?

— Ничего срочного. — Он говорил очень серьезно, и от его обычной учтивой улыбки не осталось и следа.

Старик покашлял и опять затянул историю про корову, а я слушала, чувствуя как меня охватывает беспокойство. Гавейн отошел к людям, слушавшим Гвина. Я тоже невольно прислушалась. Вскоре Гавейн отобрал у сына арфу и ударил по струнам.

— Так-от, — тянул между тем фермер, — дак, я о чем говорю? Отправился я в прошлое воскресенье на ярмарку в Баддон, а там — она, моя корова! А Строберри, ну, тот парень, что ее продавал, собака этакая, говорит: это, дескать, моя корова! Может, он нашел ее где да и забрал. И что теперь?

А Гавейн пел: