Нашествие - Тимур Максютов Страница 4

– Подожди, – вдруг сказал Субэдэй. Что-то в словах колдуна показалось ему понятным. Смысл ускользал, как тот угорь, но он был.

– Подожди. Этот человек – служитель бога, шаман. Закон запрещает обижать таких, не говоря уже об убийстве. Вряд ли великий хан скажет тебе спасибо за грубое нарушение Ясы, да ещё произошедшее у порога его шатра.

Начальник стражи подумал. Отпустил шамана; тот рухнул едва шевелящимся кулём. Хмуро сказал стражникам:

– Выведите его за караул и отпустите на все четыре стороны.

Чёрные воины потащили человечка вниз по склону.

Субэдэй тихо спросил у турхауда:

– Твои люди знают о болезни Великого?

– Нет. Об этом не знает ни один человек, кроме самых близких, моего ночного сменщика и меня. И тебя, нойон. Никто не должен догадываться о слабости Властителя, пока мы не возьмём город и не закончим трудную войну. Нет в стране более строгого секрета, чем этот.

– Тогда откуда… Верните его! – закричал темник вслед стражникам. Повернулся к турхауду и объяснил:

– «Большая солёная вода» – это же океан! Он говорил про Чингиса, то есть про Океан-хана.

– Точно, – поразился начальник стражи, – как придурок из глухой тайги мог такое узнать? А «высохнет до самого дна» – это же… Тащите его сюда!

Оставалось два десятка шагов, когда смирившийся вроде бы человечек, зажатый между дюжими бойцами, вдруг вытянул руку в небо и крикнул по-монгольски:

– Смотрите! Тенгри ждёт его в своей небесной юрте.

Все задрали головы: ничего особенного. Только огромный орёл так и продолжал недвижно парить, едва пошевеливая крыльями.

Когда взгляды вернулись на землю, таёжник исчез. От него осталась только увешанная косточками тряпка, которую держали в руках растерянные гвардейцы.

* * *

Время беспощадно.

Словно породистый жеребец, меряет холсты протяжённости то ровным шагом, то бешеным галопом; меняются его аллюры, и иногда минуты тянутся, как медовая капля, но вдруг года летят, будто стрела, пущенная из тугого лука.

И когда устанешь от мелькания событий, конь равнодушно выбросит тебя из седла и понесётся дальше. А ты останешься лежать среди степных трав, и жаворонок будет сшивать небо и землю чёрными росчерками; а потом придёт ночь.

Ночь пришла в шатёр Великого Хана и не покидала третий месяц подряд. Тэмуджин лежал, укрытый драгоценными мехами: его колотила беспрерывная дрожь, будто распахнулась перед лицом пасть ледяного ада, ожидая добычи.

Китайские лекари сменяли уйгурских; какой-то перепуганный перс в белой чалме бормотал цитаты из трактата Ибн-Сины и подносил чашу с невыносимо вонючим варевом; однако хан угасал с каждым днём.

Неудачливых врачевателей, что не внушали доверия в отношении соблюдения строжайшей тайны о болезни владыки, турхауды отводили подальше от шатра и душили шёлковыми шнурками. Но ничего не помогало – ни золотые монеты, ни угрозы смерти. У лекарей не получалось разжечь едва мерцающий огонь жизни.

Неизвестно, что было истинной причиной болезни: то ли падение с коня во время несчастливой охоты, то ли внезапная смерть старшего сына, наследника престола Джучи. Или просто вышло время: можно овладеть дюжиной царств, победить неисчислимые толпы врагов, отобрать у мира все его богатства – но невозможно обрести бессмертие.

Говорят, что накануне смерти вся жизнь проносится перед глазами за одно мгновение; попиратель Вселенной уже три месяца видел картины прошедших лет.

Вот мама качает маленького Тэмуджина в люльке и поёт долгую, как степная зимняя дорога, песню; в такт качается круглое зарешеченное отверстие в куполе юрты, и сквозь него улыбается мальчику первая вечерняя звезда.

Вот лицо отравленного подлыми татарами отца: синее, страшное, чужое.

Вот серебристая змея Керулена ползёт через раскинувшуюся просторно степь, сверкает на весеннем солнце; хрустят новорождённой травой кони, и нет во всей Вселенной более красивой земли…

Кто-то касается лба горячей рукой, подносит к пересохшим губам чашу:

– Выпей, хан. Это новое лекарство, шаман с Селенги сварил.

Рот опаляет как огнём; жидкое пламя стекает по пищеводу, прожигает лёгкие. Тэмуджин хрипит от ужаса: всё, всё вокруг горит, и едкий дым выцарапывает глаза…

Полыхают бесчисленные города, отказавшие в покорности Чингисхану; пляшет в огне бог войны Эрлик, запихивает в пасть отрубленные головы – и никак не может насытиться.

Меркиты! Это их стрелы поют о смерти, их клинки сверкают грозными молниями, и нечем отбиваться, и опустел колчан… Где ты, Джамуха, побратим мой? Твоя сотня должна ударить врагов в оголённый фланг. Спаси меня, брат!

Не отвечает Джамуха. Лежит, умирающий, накрытый бесценной шубой из соболей.

Кто убил тебя, верный Джамуха, друг детства, проскакавший тысячи переходов стремя в стремя, бок о бок?

Нукеры переломали тебе хребет, Джамуха. По приказу твоего названого брата, великого Чингисхана. Потому что единство империи важнее жизни друга.

О, Тенгри, небесный отец! Как же мне холодно. Кровь в жилах превратилась в ледяную шугу, снежинки падают на лицо моё и не тают. Снять бы соболиную шубу с умирающего побратима, но нет сил.

Бортэ, единственная любовь моя, смеющаяся девчонка с тугими чёрными косами! Ты замерзаешь в степи, злой ветер рвёт распустившиеся волосы, тонкие пальцы твои превратились в замороженные ветки тальника, гладкая кожа твоя потрескалась от мороза. Где твоя соболья шуба, кто посмел отобрать её?

Шёпот нежных ночей твоих, отец детей твоих Тэмуджин отобрал у тебя шубу и подарил вождю соседей, чтобы заручиться поддержкой в войне. Потому что величие империи важнее любви.

Я уйду – что станет с монголами? Кто поведёт войска к последнему морю, кто железной волей и мудрым законом сплотит тысячи враждующих племён?

Небесный отец, ввергни меня в ад, вели сделать тетивы для луков из жил моих, чашу для победного пира багатуров из черепа моего… Только сохрани великое дело моё.

Потому что вечность империи важнее краткого счастья человека. Даже если этот человек – сам Чингисхан…

* * *

– Я здесь, великий хан.

Тэмуджин приподнялся на ложе. Прошептал:

– Ничего не вижу. Тысячи огней пляшут в глазах, как степные костры в ночи. Или это звёзды зовут меня? Кто ты?

Протянул высохшую, бессильную руку, ощупал лицо опустившегося на колени человека.

– А, это ты, сын урянхайского кузнеца? Юноша, откидывающий полог моего шатра.

– Да, это я, великий хан. Твой темник Субэдэй. Только я давно уже не прислуга. Это было тридцать лет назад…

Тэмуджин, собрав остатки сил, прохрипел толпившимся в шатре слугам, чиновникам и военачальникам: