Бертран из Лангедока - Дмитрий Володихин Страница 39

Растравив себя воспоминаниями, стал Бертран сочинять песнь на смерть Молодого Короля. Перечислил все доблести и достоинства безвременно умершего Генриха Юного. Получилось неплохо – красиво и куртуазно. Бертран остался доволен. Даже в узилище не изменил ему дар трубадурский.

А после, уже на грани сна и яви, предстал вдруг перед Бертраном юноша-король, почти мальчик, сероглазый, в мокрой от пота рубахе, с прилипшей ко лбу золотистой прядью. Меч опустил и на него, Бертрана, с обожанием взирает – старший друг, наставник, боец непревзойденный Бертран де Борн. И спрашивает о чем-то и смеется.

И от этого видения по-настоящему больно стало Бертрану. И понял он, что безвозвратно ушло время – будто ленту кто-то между пальцами протянул. Пучина прошлого поглотила все – и того сероглазого мальчика, и надежды, что были с ним связаны, и самую молодость Бертрана.

И заплакал наконец Бертран от всего сердца. Плакал он по всему, чем владел и что утратил.

А всласть наплакавшись и омыв душу слезами, все-таки безмятежно заснул.

* * *

Итье де Борн жил, как приблудный щенок, при королевских конюшнях, где кормился из милости. Был высокомерен и замкнут: страдал из-за Бертранова поражения и плена больше, чем сам Бертран. Король Генрих, многими делами занятый – а дела у короля имелись и поважнее, чем один только злоречивый Бертран, – об Итье де Борне и вовсе позабыл.

Так что мог сын Бертранов бродить по грязному, промозглому Лондону, сколько заблагорассудится. А то помогать на конюшне, восхищаясь прекрасными королевскими лошадьми. А если угодно, то гулять украдкой по саду (чахлое подобие того буйства зелени и цветов, к которому Итье сызмальства привык в Лимузене).

И вот однажды, таясь в саду, услышал Итье знакомый голос графа Риго. Ругаясь через слово, клялся граф отцу своему Генриху, что непременно – и очень скоро – отправится в Святую Землю совершать подвиги во славу Господню. Генрих что-то возражал. Поспорив еще немного, решили владетели передохнуть и призвали жонглера Докуку с лютней.

И услышал Итье чудный голос Докукин. Исполнял жонглер, по повелению короля, сирвенты пленного трубадура. Слушал Генрих, усмехаясь, а когда жонглер замолчал, так сказал графу Риго:

– А вы говорили, будто птица в клетке не поет. А вот у меня даже ваш Бертран запел устами этого жонглера Докуки. Ибо слыхал я, что голос у эн Бертрана не вполне благозвучен, так что всегда лучше бывает, если его песни поются другими.

Граф же Риго молчал, страшась, что гнев, ширясь в груди, разорвет ему ребра и кровавыми ошметьями на волю вылетит.

Наконец перевел дыхание граф Риго и на жонглера Докуку заревел престрашно. Тот поспешно удалился. А граф бушевать принялся и грозить Бертрану самыми лютыми карами. Ибо, даже находясь в узилище, нашел этот злонравный Бертран возможность и способ уязвить своих недругов.

Генрих же южного наречия не знал и потому не смог по достоинству оценить все то, что распевал дерзкий Докука.

А Итье от гордости за неукротимого отца своего так и распушился. И решил, что негоже ему, сыну столь отважного человека, по кустам таиться. И потому смело выступил вперед, внезапно представ перед королем Генрихом и графом Риго.

– Это еще что такое? – сердито спросил Генрих у графа Риго.

– Почем я знаю, – огрызнулся граф.

Тогда старый король устремил на Итье знаменитый тяжелый взор, под которым и полководцы ежились, и подбородком юноше кивнул. Итье слегка побледнел, но молвил без дрожи:

– Я Итье де Борн, мессен, второй сын рыцаря Бертрана, которого вы столь жестокосердно держите в узилище.

Тут граф Риго губы покривил и обронил, что знает сопляка – оруженосец.

Король же сказал Итье де Борну:

– Воистину, жаль мне, что отец ваш совершил множество тяжких проступков и подлежит суровому наказанию.

Итье поклонился и отвечал учтиво:

– На все воля Божья, мессен.

Граф Риго вскипел. И проговорил презрительно:

– Ступай на кухню и скажи там, что граф Риго, мол, распорядился, чтобы тебя накормили.

Итье сказал графу Риго, что не голоден.

А старый король Генрих распорядился, чтобы тотчас же доставили к нему из узилища пленного рыцаря Бертрана.

Бертрана явили. После тех ночных слез совершенно раскис Бертран; настроен был мирно и печально. Утратил (на время, конечно) весь свой воинственный пыл. Разумеется, сразу увидел возле короля Генриха Итье. Держится оруженосец невозмутимо, только губы побелели. И без того слезливый был Бертран, а тут, как сына своего преданного завидел, так вообще едва не разрыдался.

Пристально поглядел на Бертрана старый король Генрих. Вид у Бертрана стал куда менее роскошный, одежка пообносилась и замаралась, от волос, на глаза падающих, тухлятиной несет.

И надо бы смерти его предать – за мятежи и подстрекательства, за любовь к раздорам и смутам, а более всего – за опасную дерзость.

Надо бы. Да не хочется.

О том, что произошло дальше между эн Бертраном и старым королем Генрихом, нам передавали следующее:

E-l reis Enrics si-l dis: «Bertran, Bertran, vos avetz dig que anc la meitatz del vostre sen no-us ac mestier nulls temps; mas sapchatz qu'ara vos a el ben mestier totz».

«Seigner, – dis En Bertrans, – el es ben vers qu'eu o dissi, e dissi ben vertat». E-l reis dis: «Eu cre ben qu'el vos sia aras faillitz». – «Seigner, – dis Bertrans, – ben m'es faillitz». – «E com?» – dis lo reis. «Seigner, – dis En Bertrans, – lo jorn que-l valens Jovens Reis, vostre fillz, mori, eu perdi lo sen, e-l saber, e la conoissenssa.» E-l reis, cant auzi so q'En Bertrans li dis en ploran del fill, venc li granz dolors al cor de pietat et als oills, si que no-is poc tener qu'el non pasmes de dolor. Et quant el revenc de pasmazon, el crida e dis en ploran: «En Bertran, En Bertran, vos avetz bendrech, et es ben razos si vos avetz perdut lo sen per mon fill, qu'el vos volia meils qe ad home del mon. Et eu, per amor de lui, vos quit la persona e l'aver e-l vostre castel, e vos ren la mia amor e la mia gracia, e vos don cinc cenz marcs d'argen per los dans que vos avetz receubutz». E-N Bertrans si-l cazes als pes, referrent li gracias e merces. E-l reis ab tota la soa ost s'en anet.

Не берем на себя смелость ручаться, что это – чистейшая правда; хотя, конечно, не все в этом рассказе и ложь. Впрочем, всяк волен верить или сомневаться.